Логопедический портал / Дисграфия / Произведения фаины раневской. Утраченные мемуары фаины раневской. Детство Фаины не было счастливым

Произведения фаины раневской. Утраченные мемуары фаины раневской. Детство Фаины не было счастливым

11.10.2023

Фаи́на Гео́ргиевна (Григо́рьевна ) Ране́вская (урождённая Фаи́на Ги́ршевна Фе́льдман ) - советская актриса театра и кино. Трижды лауреат Сталинской премии (1949, 1951, 1951), народная артистка СССР (1961).

Фаина Раневская (урождённая Фельдман) родилась в Таганроге . Её отец - Гирши Хаймович Фельдман. Мать - Милка Рафаиловна Заговайлова (по некоторым данным Валова). Родители поженились 26 декабря 1889 года .

Помимо Фаины в семье уже было два старших сына и дочь Белла. К моменту рождения Фаины, её отец, почетный член Ведомства учреждений Императрицы Марии, был владельцем фабрики сухих красок, нескольких домов, магазина и парохода «Святой Николай».

Обучалась в таганрогской Мариинской женской гимназии, так и не окончив ее. В то же время Фаина получила обычное для девочки из обеспеченной семьи домашнее воспитание, обучалась музыке, пению, иностранным языкам, любила читать. Увлекалась театром с 14 лет, посещала занятия в частной театральной студии А. Ягелло (А. Н. Говберга).

В 1915 году уехала в Москву. Раневская жила в маленькой комнатке на Большой Никитской . Именно в эти годы она познакомилась с Мариной Цветаевой , Осипом Мандельштамом ,Владимиром Маяковским , произошла её первая встреча с В. И. Качаловым . Из воспоминаний самой Раневской, она была влюблена в Качалова и восхищалась его игрой .

Однажды осенью молоденькая Фая Фельдман подписала на актёрской бирже контракт на работу в керченской труппе мадам Лавровской. Актриса приглашалась «на роли героинь-кокетт с пением и танцами за 35 рублей со своим гардеробом» . Работа в Керчи не задалась - почему-то публика не проявила должного внимания к новой труппе, но там она однажды совершала прогулку с неким «опытным трагиком» из театра Лавровской на гору Митридат . По пути на гору решили заглянуть в банк (мать Раневской тайком от отца посылала дочери денежные переводы). Вспоминает Фаина Георгиевна:

Когда мы вышли из массивных банковских дверей, то порыв ветра вырвал у меня из рук купюры - всю сумму. Я остановилась, и, следя за улетающими банкнотами, сказала:

Как грустно, когда они улетают!
- Да ведь Вы Раневская ! - воскликнул спутник. - Только она могла так сказать!
Когда мне позже пришлось выбирать псевдоним, я решила взять фамилию чеховской героини. У нас есть с ней что-то общее, далеко не всё, совсем не всё…

Окончив частную театральную школу, затем играла во многих театрах, начиная с провинциальных (Подмосковье (Малаховский дачный театр) (1915), Керчь , Феодосия (1915-1916), Ростов-на-Дону (1916-1917), Крым (Передвижной «Первый советский театр») (1918-1924), Бакинский рабочий театр (1925-1927 и 1929-1931), Архангельский драматический театр (1927), Смоленский драматический театр (1927-1928),Сталинградский драматический театр (1928-1929)), а затем в московских, включая театр Московского отдела народного образования (1924),Камерный театр (1931-1935), центральный театр Красной Армии (1935-1939), театр драмы (ныне им. Маяковского ) (1943-1949), театр им. А. С. Пушкина (1955-1963), театр им. Моссовета (1949-1955 и 1963-1984). Её учителем была Павла Леонтьевна Вульф . Пребывание Раневской в Театре им. Моссовета сопровождалось частыми конфликтами с главным режиссёром Ю. А. Завадским (что нашло отражение в многочисленных фольклорных рассказах и анекдотах), которые порождало несходство творческих методов: решение ролей, предлагаемое Раневской, было органично скорее театру брехтовского типа. Раневская театрально переосмысляла и собственную повседневную жизнь, превращая её порой в своеобразный трагикомический «спектакль»; в этой особенности кроется секрет её сугубо личной популярности, независимо от сценической известности. Весьма своеобразный стиль речи и поведения Раневской оказался зафиксирован в большом по объёму фольклоре, где не все эпизоды вполне достоверны. Многие высказывания Раневской (равно как и приписываемые ей) превратились в крылатые выражения, чему способствовали емкость и образность, равно как и отсутствие «внутренней цензуры», свобода суждения (напр., в виде присутствия сниженной лексики). Стилистическое чутье позволяло Раневской выступать в жанре пародии, причем не только сценической; известен цикл пародийных писем вымышленного ею провинциала А. Кафинькина, адресованных журналистке Т. Тэсс .

Дебютировала в кино в 1934 году в фильме Михаила Ромма «Пышка ». В 1939-1941 гг. - актриса киностудии «Мосфильм », в 1941-1943 гг. - актриса Ташкентской киностудии . Член Союза кинематографистов СССР .

Принимала участие в озвучивании мультфильмов (Фрекен Бок в «Карлсон вернулся »).

Фаина Раневская скончалась 19 июля 1984 году (по другим источникам - 20 июля и 20 июня). Похоронена на Новом Донском кладбище в Москве вместе с сестрой Изабеллой. На могиле круглый год можно видеть живые цветы, приносимые почитателями её таланта.

Редакционным советом английской энциклопедии «Кто есть кто» в 1992 году включена в десятку самых выдающихся актрис XX века.

Образ актрисы выведен в биографических сериалах «Звезда эпохи » (исполнитель Татьяна Васильева ) и «Анна Герман » (Елена Бондарева-Репина).

Несмотря на большой круг знакомых, Фаина Георгиевна всегда чувствовала одиночество, от которого не спасал даже преданный пес Мальчик, названный в честь Станиславского, которого Раневская боготворила. Пользуясь доверчивостью и наивностью актрисы, домработницы самым бессовестным образом её обманывали, подло обирая старую женщину.

Крылатую фразу из фильма Подкидыш «Муля, не нервируй меня!» придумала Рина Зелёная . Всю оставшуюся жизнь «Муля» преследовал Раневскую: так кричали мальчишки при виде её на улицах, эту фразу первой вспоминали при знакомстве с ней. Даже Брежнев на вручении ей в 1976 году (в связи с 80-летием) ордена Ленина вместо приветствия сказал: «А вот идёт наш Муля, не нервируй меня!». Раневская ответила: «Леонид Ильич, так ко мне обращаются или мальчишки, или хулиганы!». Генсек смутился и добавил: «Простите, но я вас очень люблю».
Фаина всегда была самокритичной, ей принадлежит известное высказывание: «Талант - это неуверенность в себе и мучительное недовольство собой и своими недостатками, чего я никогда не встречала у посредственности». Худсоветы и комиссии, в присутствии которых приходилось играть, в то время были обычным делом, когда вместо любящей артиста аудитории на него смотрели «вершители судеб». Часто после таких выступлений артист находился «в зажиме », но никак не Раневская: «Играю скверно, смотрит комитет по Сталинским премиям. Отвратительное ощущение экзамена».
Раневская очень боялась, что ей могут предложить сотрудничать с КГБ - в то время это было распространено. Один её знакомый посоветовал в случае, если такое предложение поступит, сказать, что она кричала во сне. Тогда она не подойдёт для сотрудничества и предложение будет снято. Однажды, когда Фаина Георгиевна работала в Театре имени Моссовета, к ней обратился парторг театра с предложением вступить в партию. «Ой, что вы, голубчик! Я не могу: я кричу во сне!» - воскликнула Раневская. Слукавила она или действительно перепутала эти департаменты, можно только догадываться.
Раневская переживала трагическую смерть Соломона Михоэлса , их связывала искренняя дружба. В своих воспоминаниях актриса описывает один диалог, в котором с присущим только ей юмором она сказала Михоэлсу: «Есть люди, в которых живёт Бог, есть люди, в которых живёт дьявол, а есть люди, в которых живут только глисты. В Вас живёт Бог!». На что режиссёр ответил: «Если во мне живёт Бог, то Он в меня сослан». (14 января, 1948 год) .

Фаина Раневская

Анекдот из личной жизни

Представьте, что вы взяли в руки пульт и включили телевизор. Или просто нажали на «ящике» кнопку, если так привычнее. И комнату заполняет низкий и немного хрипловатый женский голос:

«Я работаю как лошадь. Я бегаю, хлопочу, очаровываю, ходатайствую, требую, настаиваю. Благодаря мне в церкви мы сидим на придворных скамейках, а в театре – на директорских табуреточках. Солдаты отдают нам честь! Моих дочек скоро запишут в бархатную книгу первых красавиц двора! Кто превратил наши ногти в лепестки роз? Добрая волшебница, у дверей которой титулованные дамы ждут неделями. А к нам волшебница пришла на дом. Главный королевский повар вчера прислал мне в подарок дичи… Одним словом, у меня столько связей, что можно с ума сойти от усталости, поддерживая их. А где благодарность? Вот, например, у меня чешется нос, а почесать нельзя. Нет, нет, отойди. Золушка, не надо, а то я тебя укушу. <За что же, матушка?> За то, что ты сама не догадалась помочь бедной, беспомощной женщине».

«Готово! Всё! Ну, теперь они у меня попляшут во дворце! Я у них заведу свои порядки! Марианна, не горюй! Король – вдовец! Я и тебя пристрою. Жить будем! Эх, жалко – королевство маловато, разгуляться негде! Ну ничего! Я поссорюсь с соседями! Это я умею. Солдаты! Чего вы стоите, рот раскрыли?! Кричите «ура» королевским невестам!»

«Я сошла с ума. Какая досада».

На съёмках фильма «Подкидыш», в 39-м году, она придумала для своей героини слова, ставшие крылатыми, но преследовавшие актрису всю её жизнь: «Муля, не нервируй меня!»

Будучи в эвакуации в Ташкенте, Раневская часто гуляла с Анной Ахматовой. Фаина Георгиевна вспоминала: «Мы бродили по рынку, по старому городу. За мной бежали дети и хором кричали: «Муля, не нервируй меня». Это очень надоедало, мешало мне слушать Анну Андреевну. К тому же я остро ненавидела роль, которая принесла мне популярность. Я об этом сказала Ахматовой. «Не огорчайтесь, у каждого из нас есть свой Mуля!» Я спросила: «Что у вас «Mуля?» «Сжала руки под тёмной вуалью» – это мои «Мули», – сказала Анна Андреевна».

Несколько десятилетий спустя в Кремле, вручая Раневской орден Ленина, глава государства не удержался и сказал: «Муля, не нервируй меня!» «Леонид Ильич, так меня называют только хулиганы» – обиделась Фаина Георгиевна. Брежнев покраснел: «Простите, но я вас очень люблю».

Острой на язык актрисе принадлежало множество едких и метких высказываний. Передаваемые из уст в уста, они стали воистину народными, – одни обрастали яркими деталями, другие лишались подробностей: когда, кому, по какому поводу была сказана та или иная фраза. В историях о Раневской часто трудно отделить правду от вымысла, то, что произошло именно с ней, от того, что ей приписывается. Это ли не свидетельства подлинной любви к актрисе, подлинной её народности.

Признаемся в своей любви к ней и мы.

Однажды ночью после одного из знаменитых ночных просмотров, устраиваемых для «вождя народов», Раневской позвонил Эйзенштейн.

– Фаина! Послушай внимательно. Я только что из Кремля. Ты знаешь, что сказал о тебе Сталин?! «Вот товарищ Жаров хороший актёр, понаклеит усики, бакенбарды или нацепит бороду, и все равно сразу видно, что это Жаров. А вот Раневская ничего не наклеивает и всё равно всегда разная…»

* * *

В Кремль на торжественный прием пригласили многих прославленных людей. Среди других и Раневскую. Предполагалось, что великая актриса будет развлекать гостей, но ей самой этого не хотелось. Хозяин был разочарован:

– Мне кажется, товарищ Раневская, что даже самому большому в мире глупцу не удалось бы вас рассмешить.

– А вы попробуйте, – предложила Фаина Георгиевна.

* * *

Раневская вспоминала:

– Прогуливаюсь по аллее в правительственном санатории в Сочи. Мне навстречу идет Каганович и сходу начал разговор:

– Как вы там поживаете в театре? Над чем работаете?

– Ставим «Белые ночи» по Достоевскому.

Тогда он воодушевленно восклицает.

– А идея там какая, идея?

– Идея в том, что человек не должен убивать человека.

«Это не наша идея. Не наша».

И быстро удалился.

* * *

Во время оттепели находились наивные люди, всерьез обсуждавшие проблему открытых границ.

– Фаина Георгиевна, что бы вы сделали, если бы вдруг открыли границы? – спросили у актрисы.

– Залезла бы на дерево, – ответила та.

– Почему?

– Затопчут! – убеждённо сказала Раневская.

* * *

Артист «Моссовета» Николай Афонин жил рядом с Раневской. У него был «горбатый» «Запорожец», и иногда Афонин подвозил Фаину Георгиевну из театра домой. Как-то в его «Запорожец» втиснулись сзади три человека, а впереди, рядом с Афониным, села Раневская. Подъезжая к своему дому, она спросила:

– К-колечка, сколько стоит ваш автомобиль?

Афонин сказал:

– Две тысячи двести рублей, Фаина Георгиевна.

– Какое бл*дство со стороны правительства, – мрачно заключила Раневская, выбираясь из горбатого аппарата.

* * *

– Знаете, – вспоминала Раневская спустя полвека, – когда я увидела этого лысого на броневике, то поняла: нас ждут большие неприятности.

Особые отношения сложились у Раневской с Юрием Александровичем Завадским, главным режиссёром Театра имени Моссовета, где Раневская работала последние годы. Она называла его Пушком, маразматиком-затейником, уцененным Мейерхольдом, перпетуум кобеле. Творческие поиски Завадского оценивались ею как «капризы беременной кенгуру». Как-то она заметила: «В семье не без режиссёра».

* * *

Когда у Раневской спросили, почему она не ходит на беседы Завадского о профессии актёра, Фаина Георгиевна ответила:

– Я не участвую в мессах в борделе.

* * *

Как-то на репетиции Завадский крикнул из зала: «Фаина, вы своими выходками сожрали весь мой замысел!» «То-то у меня чувство, как будто наелась говна», – пробурчала Фаина Георгиевна. «Вон из театра!» «Вон из искусства!!» – ответила Раневская.

* * *

Актриса постоянно опаздывала на репетиции, и Завадский однажды попросил актеров при следующем опоздании её не замечать.

Запыхавшись, Фаина Георгиевна вбежала на репетицию:

– Здравствуйте!

Все молчат.

– Здравствуйте!

Никто не обращает внимания.

– Здравствуйте!

Снова тишина.

– Ах, нет никого?! Тогда пойду поссу.

Фаина Раневская: утраченные мемуары актрисы

В 1972 году Фаина Раневская взялась написать мемуары. Заключила договор с
издательством ВТО, на три года засела за письменный стол, а когда
рукопись была уже практически готова - вдруг за одну ночь все
уничтожила. Но, как оказалось, ее воспоминания сохранились…
Оказывается, все эти годы в Российском государственном архиве литературы
и искусства хранилась папка, в которую никто толком и не заглядывал. А
там - черновые наброски тех самых мемуаров. Множество записей, сделанных
на листочках, промокашках, даже обрезках картона собственной рукой
актрисы. А в этих записях - целая жизнь, с множеством подробностей… В
них звучит подлинный голос Раневской.
«Не понимаю, что это? Чувство стыдливости? Писать о себе. Неловко
как-то. Точно я моюсь в бане, пришла экскурсия и рассматривает со всех
сторон, а сложена я неважно. Три года писала книгу воспоминаний,
польстившись на аванс две тысячи рублей, с целью приобрести теплое
пальто… Наверное, я зря порвала все, что составило бы книгу, о которой
просило ВТО. И аванс теперь надо возвращать. Две тысячи рублей. Бог с
ними, с деньгами. Соберу, отдам аванс.

Фаина Георгиевна обожала рисовать и нередко баловала друзей шаржами. А
здесь она изобразила себя
Узнав, что я порвала рукопись, книгу моей жизни, которую писала в
течение трех лет, Маргарита Алигер (советская писательница, приятельница
Раневской. - Прим. ред.), отругав меня очень крепко, взяла с меня
слово, что я начну восстанавливать в памяти все, что уничтожила. Слово
приходится держать. Скажу о первом, как вспоминается, а не
хронологически, как было в книге…
Родилась я в конце прошлого века, когда еще в моде были обмороки. Мне
очень не нравилось падать в обморок, к тому же я никогда не расшибалась,
старалась падать грациозно. С годами это увлечение прошло, но один из
обмороков принес мне счастье, большое и долгое. В тот день я шла по
Столешниковому переулку, разглядывая витрины роскошных магазинов, и
рядом с собой услышала голос человека, в которого была влюблена до
одурения. Я собирала его фотографии, писала ему письма, никогда их не
отправляя.

Страница из записок Раневской. Фаина Георгиевна писала всем, что
попадалось под руку, - карандашом, ручкой, а иногда заграничными
фломастерами, привезенными друзьями
Услышав его голос, упала в обморок неудачно и расшиблась сильно. Меня
приволокли в расположенную рядом кондитерскую, положили на диванчик (эта
кондитерская и теперь существует, на том же месте, а тогда она
принадлежала француженке с французом). Сердобольные супруги влили мне в
рот крепчайший ром, от которого я сразу пришла в себя, и тут же снова
упала в обморок, когда голос этот прозвучал вновь, справляясь о том, не
очень ли я расшиблась?
Прошло несколько лет, я уже стала начинающей актрисой, работала в
провинции и по окончании сезона приехала в Москву. Видела днем и в
ночное время длинные очереди за билетами в Художественный театр.
Расхрабрилась и написала ему письмо. «Пишет Вам та, которая в
Столешниковом переулке однажды, услышав Ваш голос, упала в обморок. Я
уже актриса - начинающая. Приехала в Москву с единственной целью -
попасть в театр, когда вы будете играть. Другой цели в жизни у меня
теперь нет и не будет».
Письмо помню наизусть, сочиняла его несколько дней и ночей. Ответ пришел
очень скоро: «Дорогая Фаина, пожалуйста, обратитесь к администратору, у
которого на Ваше имя будет два билета. Ваш В. Качалов». С этого вечера и
до конца жизни этого изумительного артиста и неповторимой прелести
человека длилась наша дружба, которой очень горжусь. Бывала у него
постоянно, вначале робела, волновалась. Вскоре он приручил меня… Он
служил мне примером в своем благородстве. Мне очень хочется рассказать
об его скромности.
Я присутствовала при том, как Вас. Ив. (Василий Иванович Качалов. -
Прим. ред.), вернувшись из театра домой, на вопрос жены: как прошла
репетиция «Трех сестер», где он должен был играть Вершинина, ответил:
«Немирович снял меня с роли и передал ее Болдуману. Он поступил
правильно. Болдуман много меня моложе, в него можно влюбиться, а в меня
уже нельзя». Представляю, сколько злобы, ненависти встретил бы Немирович
с другим актером. Писали бы заявления об уходе из театра, жалобы по
инстанциям…

Фаина Раневская и Владимир Воронов в фильме «Человек в футляре». 1939 г.
С первого свидания Раневскую прогнали камнями
По какому-то особому свойству памяти в старости видится и помнится
детство удивительно ярко, будто оно кончилось только вчера. Вижу себя во
дворе дома, где живу, ко мне бежит большая, очень грязная собака по
имени Букет, которую нежно люблю. За какие-то провинности собаки дворник
ее бранит. Я испытываю нестерпимое желание повторить все, что говорит и
делает дворник. Верчу козью ножку и произношу слова, значение которых
поняла только взрослой. Изображаю всех, кто попадается на глаза.
«Подайте Христа ради…» - произношу за нищим. «Сахарная мороженая», -
кричу вслед за мороженщиком, шамкаю беззубым ртом: «Иду на Афон Богу
молиться» и хожу с палочкой, скрючившись, а мне четыре года.
Убеждена, что некоторые люди родятся, чтобы быть актерами. В связи с
этим мне вспоминаются слова великого артиста В. Н. Давыдова: он когда-то
сказал, будучи в гостях у моей мамы, а я при этом была: «Абсолютно
бездарный артист - такая же редкость, как и абсолютно гениальный». Так
вот «абсолютно бездарные - это те, кто, как обычно говорят, «учатся на
артиста». Этому научиться нельзя, это в составе крови…
Всегда завидовала таланту, началось это с детства. Приходил в гости к
старшей сестре гимназист, читал ей стихи, ухаживал, флиртовал, вращал
глазами, рычал тигром, топал ногами, ломал руки, рвал на себе волосы…
Чтение повергло меня в трепет. Стихи назывались «Белое покрывало».
Кончалось чтение словами: «Так могла солгать лишь мать». И зарыдал. Я
была в экстазе.
Потом подруга сестры читала: «Я не писала вам давно и думаю, вам это все
равно». И тоже рыдала, и опять мой восторг и зависть, и горе, потому
что у меня не выходит, когда я пыталась им подражать. Значит, я не смогу
быть актрисой… Теперь, к концу моей жизни, я не играю на сцене.
Ненавижу актеров, «игральщиков», не выношу органически, до физического
отвращения. Меня тошнит от партнера, «играющего» роль, а не живущего
тем, что ему надлежит делать в силу обстоятельств.

«Я сошла с ума…». Фаина Раневская с Любовью Орловой и ее дублершей в
фильме «Весна». 1947 г.
Вспоминаю свои игрушки… Петрушка, Городовой, Цыган, Дворник, и еще
какие-то куклы. Я переиграла все роли, показывая с ними кукольные
спектакли. Говорила, меняя голоса. Мой Городовой имел неописуемый успех.
Была и ширма, и лесенка, на которую я становилась. Сладость, слава
переживаний - все за ширмой, потом с достоинством выходила,
раскланивалась… Как могло случиться, что в детстве я видела цветной
фильм? Изображали сцену из «Ромео и Джульетты». По лестнице взбирался на
балкон юноша, неописуемо красивый, потом появлялась девушка, неописуемо
красивая, они целовались. Восхищенная, я плакала. Это было потрясение.
Придя домой, в состоянии опьянения от искусства, дрожащими руками я
хватаю копилку-сфинкса, с мелкими деньгами (плата родителей за выпитый
мною рыбий жир). Сфинкса разбиваю. Я в неистовстве. Мне надо совершить
что-то большое, необычное. Из разбитого сфинкса вывалились все мои
сбережения, налетели соседские дети. Я им говорю: «Берите, берите, мне
больше ничего не надо!» И сейчас, в 80 лет, мне тоже ничего не нужно,
даже духи из Парижа! Мне их прислали - подарок друзей, и теперь
перебираю в уме, кому бы их отдать. Экстазов давно уже не испытываю.
Жизнь кончена, а я так и не узнала, что к чему.
…Первое свидание ранней молодости было неудачным. Театр. Максим Горький.
«Мещане». Приглашение на свидание: «Артистке в зеленой кофточке».
Дальше указание места свидания, и угроза: «Попробуй только не прийтить!»
Подпись, печать. Сожалею, что не сохранила этого документа. Не так
много я получала приглашений на свидание. Тот гимназист поразил мое
сердце фуражкой, где над козырьком был великолепный герб гимназии… Придя
на свидание, я застала на указанном месте девочку, которая попросила
меня удалиться, так как я уселась на ее скамью, где у нее свидание.
Вскоре появился герой, нисколько не смутившийся при виде нас обеих.

Поздравительная телеграмма Виктору Ардову
Герой сел между нами и стал насвистывать. И соперница потребовала, чтобы
я немедленно удалилась, на что я резонно отвечала: «Мне на этом месте
назначили свидание, и я никуда не уйду». Соперница заявила, что не
сдвинется с места, я сделала такое же заявление. Каждая из нас долго
отстаивала свои права, после чего соперница подняла с земли несколько
увесистых камней и стала в меня их кидать. Мне было больно, я заплакала и
покинула поле боя, потирая ушибленные места. Потом вернулась и сказала:
«Вот увидите, вас накажет Бог!» И ушла, полная достоинства.
Мандельштам ушел, не расплатившись
Не наблюдаю в моей дворняге тупости, которой меня угнетают
друзья-неандертальцы, а где взять других теперь? Стало холодно, конец
декабря. Ненавижу зиму. Снег, как саван, зима хороша для «танца на льду»
и лыж, а теперь мне тошно от снега-савана…

«Я не избалована вниманием к себе критиков, в особенности критикесс,
которым стало известно, что я обозвала их «амазонки в климаксе», -
жалуется Раневская в письме другу, писателю Виктору Ардову
Вспоминая двадцатые годы, я часто думаю о Мандельштаме. Впервые я
увидела его, когда мы с Гельцер (балерина Екатерина Гельцер. - Прим.
ред.) сидели в кондитерской, в Москве. К столику без приглашения подсел
Мандельштам. Заказал шоколад в чашке, пирожное, сняв котелок,
поклонился… И ушел, предоставив возможность расплатиться за него
Гельцер, с которой не был знаком. Мы хохотали после его ухода, это было
очень смешно. Он уходил торжественно, подняв голову и задрав маленький
нос. Тогда же я подумала, что он гениальная личность. Когда я узнала его
стихи, я поняла, что не ошиблась…
Маяковского я впервые увидела в доме, где помещалась какая-то школа, то
ли музыкальная, то ли театральная, называлась «Школа братьев Шор»…
Маяковский был одет по моде: визитка, полосатые брюки, помню красивый
галстух. Он все время стоял, ел бутерброды, молчал. Был он красивый…
Следующая, последняя встреча - в Баку в 1925 году. Я увидела его в
театре, где играла в то время. Он сидел один, в актерской уборной. В
театре был его вечер…

Фаина Раневская в молодости. 1929 г.
Сидел он, задумавшись. Я вошла и увидела такую печаль у него в глазах,
какая бывает у бездомных, брошенных хозяевами собак. Я, растерявшись,
сказала: «Мы познакомились у Шоров». Он ответил, что был там один раз.
Актриса под дверью пропищала: «Нигде кроме, как в Моссельпроме». Он
сказал: «Это мои стихи». Актриса хихикала за дверью, хихикали все. Его
травили весь вечер, а он, с папиросой, прилепленной к губе, говорил
гениальности и дерзости. Был он умница, из людей моего времени.
…А теперь - одна, одна, одна… Спасаюсь книгами - Пушкиным, Толстым.
Очень тоскую - нет Павлы Леонтьевны, нет Ахматовой. Стихи Анны Андреевны
сводили с ума. Будучи в Ленинграде, я часто ездила к ней за город, в ее
«будку», как звала она свою хибарку. Помнится, она сидела у окна,
смотрела на деревья, а увидев меня, закричала: «Дайте, дайте мне
Раневскую!» Очевидно, ей было одиноко, тоскливо. Стала она
катастрофически полнеть, перестала выходить на воздух. Я повела ее
гулять. Сели на скамью, молчали. Лева был далеко… (сына Ахматовой Льва
Гумилева арестовывали четыре раза, в последний раз в 1949 году, а
освобожден и реабилитирован он был только в 1956?м. - Прим. ред.)
Нет уже Михаила Яншина. Актер был редкостно талантливый, и слушать было
его интересно. Рассказал мне, как однажды на репетиции отказался
следовать указанию Станиславского. Станиславский опешил, сказал:
«Репетиция окончена» - и вышел. Яншин испугался, актеры на него
накинулись, хотели отколотить. Яншин убежал домой, плакал, проклинал
себя. Наутро его позвали к телефону. Яншин понял: его увольняют. Но
Константин Сергеевич сказал: «Я долго думал, почему вы не захотели
следовать моему указанию, в чем была моя ошибка. Я понял, вы были
правы». Рассказывая это, Яншин заплакал. Заплакала и я. От любви… Мне
говорили, что Яншин - недобрый. Я этого не чувствовала. Напротив. Был он
давно очень болен и мучился. Мы с ним халтурили в «Свадьбе», в ужасно
халтурной атмосфере, с плохим, убогим режиссером (имеется в виду
знаменитый фильм «Свадьба» режиссера Исидора Анненского. - Прим. ред.).
Яншин кротко все терпел, я неистовствовала. Он утешал меня, жалел за то,
что я в плохом театре. Был он моложе меня… А я и его, и Олю Андровскую
пережила - грустно…

В шуточном стихотворении актрисе Клавдии Половиковой Раневская выразила
свое презрение к званиям, ордерам на квартиры и другим материальным
благам. 1947 г.
Помню, как я узнала о смерти Станиславского. В Железноводске по утрам
бродила с кружкой с минеральной водой. Болела печень, в те времена я еще
лечилась. Обычно, проходя мимо газетного киоска, покупала газету. В ней
оказалась траурная рамка с извещением о кончине Станиславского. Я
заплакала, но это был не плач, а что-то похожее на собачий лай. Я лаяла:
ав, ав, ав, и так дошла до санатория, не переставая лаять. Кинулась на
постель и начала нормально плакать.
Года за два до смерти К. С. я репетировала «Вассу Железнову» в Театре
Красной Армии. Режиссера спектакля, Елизавету Телешеву, позвали к
телефону, звонил Станиславский. Я взяла соседнюю трубку, чтобы послушать
все, что говорит К. С. Телешева отвечала, волнуясь, на все его вопросы,
заявив, что у актера, играющего в массовой сцене, болят зубы. И что
актер просит разрешения перевязать щеку перед выходом на сцену, опасаясь
простуды. К. С. категорически запретил перевязывать щеку. На вопрос
Телешевой: «Как быть?» К. С. сказал: «Заменить спектакль».
В жизни со Станиславским у меня была только одна встреча. Году в 16-м,
не помню точно, переходила дорогу по Леонтьевскому переулку. Извозчик
крикнул: «Поберегись!» - так тогда кричали ваньки. Я отскочила от
пролетки, в которой сидел Станиславский. От радости, что вижу его седую
голову, стала плакать и закричала: «Мальчик мой дорогой!» Он стал
смеяться, поднялся и помахал мне шляпой, а я бежала рядом и кричала:
«Мальчик мой дорогой!..» Чувство охватившего меня счастья испытываю и
сейчас…
В театральную школу Раневскую не приняли по неспособности
Воспоминания мучительно надоели. Вспоминается все не по порядку, а
как-то халтурно, вразброс… В театральную школу я принята не была, по
неспособности. Восхитительная Гельцер, в свите которой я состояла
поклонницей, отнеслась ко мне с участием и устроила меня на «выходные»
(теперь говорят «проходные». - Прим. ред.) роли в Малаховку, летний
театр под Москвой. Представляя меня антрепризе театра, во главе которого
была ее близкая приятельница, сказала: «Знакомьтесь, это моя закадычная
подруга Фанни, из провинции». В те далекие времена в летнем театре
Малаховки гастролировали великая Садовская, великий Петипа, Певцов и еще
много других неповторимых…

Помню летний солнечный день, садовую скамейку подле театра, на которой
дремала старушка. Помню, как кто-то поздоровался с ней, сказал:
«Здравствуйте, наша дорогая Ольга Осиповна!» Тогда я поняла, что сижу
рядом с актрисой Садовской. Вскочила… Садовская спросила: «Что это с
вами? Почему вы прыгаете?» Я, заикаясь (что со мной бывает при сильном
волнении), сказала, что прыгаю от счастья, что сидела рядом с Садовской.
А сейчас побегу всем хвастать об этом… «Смешная какая барышня, чем вы
занимаетесь?» - «Я хочу быть артисткой. А сейчас в этом театре, на
выходах…» - «Где вы учились?» Я созналась, что в театральную школу меня
не приняли, потому что я не талантливая и не красивая. По сей день
горжусь, что насмешила до слез саму Садовскую.
…Вот я играю в пьесе Сумбатова Прелестницу, соблазняющую юного
красавца. Действие происходит в горах Кавказа. Я стою на горе и говорю
противно-нежным голосом: «Шаги мои легче пуха. Я умею скользить, как
змея». После этих слов мне удалось свалить декорацию, изображавшую гору и
больно ушибившую моего партнера. В публике смех. Партнер угрожает
оторвать мне голову. Я дала себе слово уйти со сцены. Падение было
воспринято всеми, включая художника, создавшего декорацию, как провал
спектакля по моей вине…
Вспоминаю: белую лисицу, ставшую грязной, я самостоятельно выкрасила
чернилами. Высушив ее, решила украсить ею туалет, набросив лису на шею.
Платье на мне было розовое, с претензией на элегантность. Когда я начала
кокетливо беседовать с партнером, он, увидев мою черную шею, чуть не
потерял сознание. Это был второй повод для меня уйти со сцены… А однажды
мне пришлось играть в детском спектакле утреннюю добрую фею. Была зима,
в театр я ушла в валенках и забыла их снять, выходя на сцену. Мне был
объявлен выговор с угрозой увольнения.

Крым. Сезон в Крымском городском театре. Голод. Военный коммунизм.
Гражданская война. Власти менялись буквально поминутно. Было много
такого страшного, чего нельзя забыть до смертного часа и о чем писать не
хочется. А если не сказать всего, значит, не сказать ничего. Потому и
порвала книгу…
Сделала вид, что аплодисменты Сталину относятся к ней
Наплевательство. Разгильдяйство. Неуважение к актеру и зрителю. Это
сегодня театр. Мне пишут: «Скажите, как вы сделались артисткой? Как
завидую вам! Ведь у вас такая веселая жизнь». Всем, кто так думает,
отвечаю: «У актера подлинного, настоящего жизнь трудная. Постоянное
недовольство собой. Скоро будет 60 лет, как я на сцене, а у меня только
одно желание, громадное желание, это играть с артистами, у которых я
могла бы еще учиться. И говорю это абсолютно искренне. Очень люблю
многих коллег артистов и моего поколения, и моложе меня.
Сейчас в пьесе «Дальше - тишина» моим партнером является Ростислав
Плятт, актер редкого обаяния, и как его назвали в одной газетной статье -
«гигант». (Далее более поздняя приписка, сделанная Раневской к этой
записи. - Прим. ред.) Пять лет, всего пять лет назад радовалась и даже
наслаждалась, играя с Пляттом. Сейчас он представляльщик, ничего не
чувствует, играет, как играл накануне. Перестал работать, халтурит
цинично. Играть с ним стало трудно, противно, а ведь надо жить, а не
«играть», играют дети.
Приходится здесь о Завадском. (Воспоминания относятся к годам, когда
Фаина Георгиевна служит в Театре Моссовета и «воюет» с главным
режиссером театра, Юрием Завадским. - Прим. ред.) Что делать, это моя
жизнь и моя боль сейчас… Только здесь я могу сказать всю правду и
оправдать себя, так как мне не дали возможности сказать ни слова в свою
защиту.

Был шум в сердце и мозговых сосудах. Боль была такая невыносимая, что я
кричала. Давление подскочило… Двое суток держался сердечный спазм, было
много докторов… Спазмы начались после того, как я узнала, что обо мне
было собрание в театре, на которое меня не позвали. Упрекали меня в
заносчивости и зазнайстве, в том, что я завладела театральной машиной,
лучшим номером в гостинице. Что меня встречают аплодисментами, что я
всегда лезу вперед фотографироваться. Что во Львове я вышла на одно
собрание, где меня вызвали в президиум, на аплодисменты, относящиеся к
Сталину, сделав вид, что аплодисменты относятся ко мне… Все выступления
были только обо мне, где мне было предъявлено много обвинений…
Я поняла, что не была вызвана на это собрание ни парткомом, ни
месткомом, ни дирекцией театра намеренно. Чтобы не дать собранию
разъяснений по поводу того, как велась работа над спектаклем, вернее,
как не велось никакой работы главным режиссером, который в период
гастролей не вел никаких репетиций. Я силой заставила репетировать в
Свердловске, где было только три репетиции. На репетициях Завадский
занимался в основном «рисованием» и явно выказывал незаинтересованность в
работе со мной, что глубоко меня огорчало. Я работала активно, но
пассивность режиссера только усугубила мое раздражение, что в результате
и явилось поводом к скандалу.
Который выразился в том, что главный режиссер позволил себе крикнуть
мне: «Убирайтесь вон из театра!», на что я ответила ему той же фразой
(по воспоминаниям присутствовавших, Раневская крикнула Завадскому: «Вон
из искусства!» - что и послужило причиной разбирательства в театре. -
Прим. ред.). Я не могла иначе прореагировать на оскорбление, нанесенное
мне впервые в жизни, к тому же публично и никак не заслуженно, потому
что, идя навстречу театру, несмотря на запрещение врачей, я поехала на
эти гастроли на Урал. Преодолевая недомогание, я работала упорно… И даже
в день, когда главный режиссер оскорбил меня, - в тот же вечер тоже
играла, имея полное право не играть по состоянию здоровья. Чувство
обязательства по отношению к театру и зрителю заставляет меня остаться
до конца гастролей…

Страница из воспоминаний Раневской, где она рассказывает, как ее мама
горевала о смерти Антона Чехова
После состоявшегося незаконного собрания по поводу меня ко мне заходили
актеры… Мне передали, что после собрания председатель месткома, узнав,
что меня довели до припадка, сказал: «Пора кончать этот «освенцим
Раневской». На мой вопрос к товарищам, почему они молчали на собрании,
не нашли возможности опровергнуть вымышленные обвинения, товарищи
ответили, что они боялись Завадского. Человека злого и мелкого,
мстительного, который может и лишить работы… Считаю поведение дирекции и
парторга незаконным, жестоким и бесчеловечным в отношении актрисы моего
возраста…
В прошлой жизни была собакой
Приходят поздравления с Новым годом. Не понимаю этого. Ведь не
поздравляют с месяцами. Не вижу разницы.
Сижу, как всегда, без денег. Надоело это. Надоело ВСЕ. Всех огорчает моя
чудовищная скупость, ибо в бедность никто не верит. Продолжаю
выплачивать аванс за порванную книгу. Ненавижу писать, я люблю читать.
Жалею, что не вела дневник, много было всего…
Принесли собаку старую, с перебитыми ногами, лечили ее добрые врачи.
Собака гораздо добрее человека и благороднее. Теперь она моя большая и,
может быть, единственная радость. Но трудная это радость. Она сторожит
меня, никого в дом не пускает. Дай ей бог здоровья!
…Недавно поняла, откуда, почему любовь к животным такая горестная. Это
от детства, от пережитого горя - смерти лошади, которая возила нас,
детей, к морю, в купальню. Любила я эту лошадь, как можно любить только
хорошего человека. Однажды я увидела в окно, как дворник и кучер волокут
нашу лошадь, чтоб уложить ее на подводу. Я закричала: «Куда вы везете
Васю?» Дворник ответил: «На живодерню». Я еще не знала этого слова, но
поняла, что лошадь умерла… И теперь, через 75 лет, я вспоминаю звездное
небо и вижу ясно, как волокут мертвую лошадь, и чувствую мою любовь к
ней острее, чем тогда, в детстве.

Я ненавидела гувернанток, не любивших меня. А вот собаку, грязную, со
свалявшейся шерстью, в которой застревали даже гвозди, любила с
нежностью невыразимой. По ночам она гремела цепью, бегая по большому
двору, и не давала мне спать. Я вылезала на окно, смотрела на нее,
жалела. Эту собаку звали Букет… Наверное, в одном из воплощений жизни я
была собакой, потому что люблю их «любовью к ближнему».
Учиться я начала, повзрослев. И теперь, в старости, стараюсь узнать
больше и больше вспоминаю. И часто вспоминаю мудреца, сказавшего: «Знаю
только то, что ничего не знаю».
Я очень хорошо знаю, что талантлива, а что я создала? Пропищала - и
только. Кто, кроме моей Павлы Леонтьевны (актриса Павла Вульф, ближайшая
подруга Раневской. - Прим. ред.), хотел мне добра в театре? Кто
мучился, когда я сидела без работы? Никому я была не нужна. Николай
Охлопков, Алексей Дмитриевич Попов были снисходительны. Завадский
ненавидел. Я бегала из театра в театр, искала и не находила. И это все.
Личная жизнь тоже не состоялась. В общем, жизнь прошла и не поклонилась,
как сердитая соседка».

Фаина Раневская

Я – Фаина Раневская

* * *

Раневская в отличие от большинства других знаменитых людей не оставила мемуаров.

Ей не раз предлагали написать воспоминания и даже выплачивали аванс. Она начинала, бросала и возвращала деньги. Пожалуй, она вообще относилась к мемуарам отрицательно, а уж когда ей предложили написать об Ахматовой, ответила, что «есть еще и посмертная казнь, это воспоминания о ней ее „лучших“ друзей».

Так и получилось, что полноценных мемуаров Раневской не существует, есть только небольшие отрывки – черновики, дневниковые записи, письма, интервью. Это очень печально, и не только потому, что она могла бы рассказать много интересного, но еще и потому, что у нее был серьезный литературный талант. Она мастерски владела словом, могла короткой точной фразой высказать то, что многим не удалось бы объяснить и десятком предложений. Она с легкостью сочиняла литературные пародии и анекдоты, писала стихи…

Впрочем, один раз Раневская все же довела свою книгу мемуаров до конца. Работала над ней три года, а потом… уничтожила. В одной частной беседе она сказала, что написать о себе всю правду ей никто не позволит, а лгать она не хочет. Возможно, в этой ее бескомпромиссности и было дело. А возможно были и другие причины. Нам остается только гадать…

«Писать о себе плохо – не хочется. Хорошо – неприлично. Значит, надо молчать. К тому же я опять стала делать ошибки, а это постыдно. Это как клоп на манишке. Я знаю самое главное, я знаю, что надо отдавать, а не хватать. Так доживаю с этой отдачей. Воспоминания – это богатство старости».

Фаина Георгиевна Раневская родилась в Таганроге в 1896 году в семье Гирша Хаимовича и Милки Рафаиловны Фельдман.

Конечно, тогда ее фамилия тоже была Фельдман – Раневской она стала много позже, когда выбирала себе актерский псевдоним.

Ее отец, Гирш Хаимович Фельдман, был человеком уважаемым и влиятельным, он владел химической фабрикой по изготовлению красок и со временем превратился в очень состоятельного нефтепромышленника, имевшего большой вес в местных торгово-промышленных кругах. В Таганроге у него был большой двухэтажный дом, в котором он жил со своей семьей, несколько доходных домов, магазины и даже пароход «Святой Николай».

В семье Фельдман было четверо детей – старшая дочь Белла, сын Яков, дочь Фаина и младший сын Лазарь, который умер ребенком. Дом, в котором они жили, сохранился и сейчас, а в 2008 году возле него был установлен памятник Фаине Раневской в роли Ляли из фильма «Подкидыш». Впрочем, сама она покинула отчий дом еще до революции и потом больше ни разу туда не приезжала.

Когда Фаину Георгиевну Раневскую попросили написать автобиографию, она начала так: «Я – дочь небогатого нефтепромышленника…»

Детство Фаины не было счастливым.

«Мне вспоминается горькая моя обида на всех окружавших меня в моем одиноком детстве», – говорила она. На первый взгляд непонятно, в чем было дело, ведь ее семья была вполне состоятельной и в меру любящей.

Одиночество Фаины было не физическим, а психологическим – у нее была слишком тонкая чувствительная натура, и ей не находилось друзей и вообще близких по духу людей среди тех, кто ее окружал. Она вспоминала, что впервые почувствовала себя несчастной в шесть лет, когда увидела бедных замученных животных в приезжем зверинце. Всех остальных они веселили, а она плакала…

К тому же, она заикалась, а в детском возрасте это страшное несчастье. Дети жестоки, и маленькая Фаина достаточно хлебнула насмешек одноклассниц. Да и учителя деликатностью и терпением не отличались. Так и получилось, что девочка не чувствовала себя счастливой и защищенной ни дома, ни в гимназии. Это плохо сказалось на ее характере – она стала нервной, замкнутой, почти перестала учиться…

«Ребенка с первого класса школы надо учить науке одиночества».

«…В пять лет была тщеславна, мечтала получить медаль за спасение утопающих…

Теперь медали, ордена держу в коробке, где нацарапала: «Похоронные принадлежности».»

В гимназии Фаина проучилась недолго – вскоре ее исключили за плохую успеваемость. Хотя может быть родители и сами ее оттуда забрали.

В письме одной своей приятельнице она впоследствии писала: «Училась в Мариинской женской гимназии Таганрога… Очень плохо… оставалась на второй год… Гимназию ненавидела… не давались четыре правила арифметики, задачи решала, рыдая, ничего в них не понимая. В задачнике… купцы продавали сукно дороже, чем приобретали! Это было неинтересно». Она умоляла родителей забрать ее оттуда, в гимназии в свою очередь тоже хотели от нее избавиться, и довольно скоро родители перевели ее на домашнее воспитание.

* * *

Раневская в отличие от большинства других знаменитых людей не оставила мемуаров.

«Писать о себе плохо – не хочется. Хорошо – неприлично. Значит, надо молчать. К тому же я опять стала делать ошибки, а это постыдно. Это как клоп на манишке. Я знаю самое главное, я знаю, что надо отдавать, а не хватать. Так доживаю с этой отдачей. Воспоминания – это богатство старости».

Фаина Георгиевна Раневская родилась в Таганроге в 1896 году в семье Гирша Хаимовича и Милки Рафаиловны Фельдман.

Когда Фаину Георгиевну Раневскую попросили написать автобиографию, она начала так: «Я – дочь небогатого нефтепромышленника…»

Детство Фаины не было счастливым.

«Ребенка с первого класса школы надо учить науке одиночества».

«…В пять лет была тщеславна, мечтала получить медаль за спасение утопающих…

Теперь медали, ордена держу в коробке, где нацарапала: «Похоронные принадлежности».»

В гимназии Фаина проучилась недолго – вскоре ее исключили за плохую успеваемость. Хотя может быть родители и сами ее оттуда забрали.

Впрочем, дома Фаина получила образование не хуже гимназического – ее учили чтению, арифметике, иностранным языкам, музыке, ну и конечно же хорошим манерам, шитью и домоводству, как и положено девочке из приличной патриархальной семьи. Правда, качество этого образования оставляло желать лучшего, отец считал, что главное для женщины – удачно выйти замуж, поэтому на то, чему и как учат его дочь, он обращал мало внимания. Так и получилось, что всему, что ей могло понадобиться в жизни, Фаина училась сама, будучи уже взрослой.

«Проклятый девятнадцатый век, проклятое воспитание: не могу стоять, когда мужчины сидят».

«Семья заменяет все. Поэтому, прежде чем ее завести, стоит подумать, что тебе важнее: все или семья».

Театром, игрой на сцене, актерством Фаина Раневская «заболела» еще в раннем детстве.

Уже в три года она разыгрывала сценки со своими куклами, причем каждой определяла роль, как заправский режиссер. Став постарше, она изображала всех, кто попадался ей на глаза, с удовольствием разыгрывая роль за ролью. А свой первый настоящий, пусть и любительский, театральный опыт она приобрела в восемь лет, поставив и сыграв с артистами-куклами знаменитый детский спектакль «Петрушка».

Раневская говорила, что «Петрушка» – это было потрясение номер один ее детства. Вторым потрясением стал отрывок из какого-то цветного фильма (видимо раскрашенного вручную). Двенадцатилетняя Фаина с замиранием сердца смотрела прекрасную историю любви, а потом прибежала домой, разбила свою копилку и раздала деньги соседским детям – так ей хотелось после увиденной красоты сделать тоже что-то большое и красивое.

Раневская выступала на одном из литературно-театральных вечеров. Во время обсуждения девушка лет шестнадцати спросила:

– Фаина Георгиевна, что такое любовь?

Раневская подумала и сказала:

Склонность страстно влюбляться в людей вне зависимости от того, реальные ли они, выдуманные или вообще умерли много лет назад, Раневская унаследовала от матери.

Одним из первых воспоминаний ее детства стала смерть Чехова. Она навсегда запомнила прекрасное летнее утро и горестно рыдающую над газетой мать. Перепуганная Фаина поплакала вместе с ней, а потом нашла первую попавшуюся книгу Чехова и прочитала ее. Это оказалась «Скучная история», которая произвела на нее такое впечатление, что позже Раневская написала, вспоминая тот момент, когда она закрыла книгу: «На этом кончилось мое детство. Я поняла все об одиночестве человека».

Спустя несколько лет она вновь услышала крик и рыдания матери: «Как же теперь жить? Его уже нет. Все кончилось, все ушло, ушла совесть…» На этот раз умер другой обожаемый ею писатель, Лев Толстой. Его смерть Милка Фельдман переживала так тяжело, что надолго заболела.

Вот так и Фаина Раневская потом – любила кого-нибудь, так уж любила, с полной самоотдачей. Так она любила своих друзей, и так же она любила Толстого и Пушкина – со всей страстью, со всеми душевными силами, на какие была способна.

«…На ночь я почти всегда читаю Пушкина…Если бы я его встретила, я сказала бы ему, какой он замечательный, как мы все его помним, как я живу им всю свою долгую жизнь… Потом я засыпаю, и мне снится Пушкин! Он идет с тростью по Тверскому бульвару. Я бегу к нему, кричу. Он остановился, посмотрел, поклонился и сказал: «Оставь меня в покое, старая б… Как ты надоела мне со своей любовью».»

«Любила, восхищаюсь Ахматовой. Стихи ее смолоду вошли в состав моей крови», – писала Раневская в дневнике.

И это была чистая правда. Стихи Ахматовой, а потом и она сама так прочно вошли в жизнь Раневской, что теперь уже невозможно представить их друг без друга. Великая поэтесса и великая актриса – они были неразрывно связаны до конца жизни.

Их дружба по-настоящему началась в Ташкенте, во время Великой Отечественной войны, но познакомились они гораздо раньше. Раневская тогда, по ее собственным воспоминаниям, еще была Фаиной Фельдман и жила в Таганроге. Она прочла стихи Ахматовой, влюбилась в них и твердо решила познакомиться с поэтессой. Поехала в Петербург, нашла квартиру Ахматовой и позвонила в дверь.

«Открыла мне сама Анна Андреевна, – вспоминала она. – Я, кажется, сказала: «Вы – мой поэт», – извинилась за нахальство. Она пригласила меня в комнаты. Дарила меня дружбой до конца своих дней». Ахматова тогда поинтересовалась у Фаины: «Вы пишете?» Но та ответила: «Никогда не пыталась. Поэтов не может быть много». Возможно, с этой фразы Ахматова и присмотрелась к ней получше, выделив необычную девушку из числа своих многочисленных почитательниц.

«Удивительно, когда мне было двадцать лет, я думала только о любви. Теперь же я люблю только думать».

В 1910 году Фаина познакомилась со знаменитой актрисой Алисой Коонен.

В то время Коонен была совсем молода, играла в Художественном театре и уже была достаточно известна как в Москве, так и за ее пределами. С Фаиной Фельдман они встретились в Евпатории, где Алиса гостила у своего брата, главного врача туберкулезного санатория.

Что касается Фаины, то ей тогда было четырнадцать лет, и в Коонен она была буквально влюблена – специально ради встреч с ней приезжала в Евпаторию и всюду сопровождала своего кумира.

Спустя пять лет, когда Фаина уже перебралась в Москву и пыталась стать актрисой, Коонен уже была примой недавно открывшегося Камерного театра под руководством Александра Яковлевича Таирова.

Раневская обожала этот театр, ходила туда на все спектакли и мечтала когда-нибудь и сама там играть. «Мне посчастливилось быть на спектакле „Сакунтала“, которым открывался Камерный театр… – писала она спустя несколько десятилетий. – Роль Сакунталы исполняла Алиса Коонен. С тех пор, приезжая в Москву (я в это время была актрисой в провинциальных театрах), неизменно бывала в Камерном театре, хранила преданность этому театру, пересмотрев весь его репертуар».

В 1913 году молоденькая Фаина Фельдман сделала первую попытку покорить Москву.

Она выпросила у родителей немного денег, поехала в первопрестольную и стала обходить театры, в надежде найти там работу. Но увы, попытка провалилась. Желающих стать актрисами как всегда было много, а будущая великая Раневская в то время еще не могла ничего особенного предъявить, чтобы ее заметили. Опыта у нее не было, приличного образования тоже, и к тому же она так переволновалась, что вновь начала заикаться. Дошло до того, что ей уже прямо говорили, что для театра у нее профессиональная непригодность, лучше ей бросить эту затею и заняться чем-нибудь другим, не тратить зря ни свое, ни чужое время.

Пришлось Фаине ни солоно хлебавши возвращаться домой, как требовал отец. Правда и тут не обошлось без курьезов, преследующих ее всю жизнь. Родители перевели ей денег на дорогу, но когда она вышла с ними из почтового отделения, ветер вырвал у нее из рук банкноты и унес. Казалось, все было против того, чтобы она стала актрисой.

Но после первой неудачи Фаина не пала духом, наоборот, ее решимость стать актрисой только укрепилась.

Вернувшись домой, в Таганрог, она экстерном сдала экзамены в гимназии и начала посещать театральную студию. Там она научилась двигаться по сцене, правильно говорить, справляться с заиканием.

Однако одно дело любительские спектакли, а совсем другое – профессиональная сцена. Родители были не против увлечения Фаины театром, но не собирались позволять ей связывать со сценой всю жизнь. Она же со своей стороны уже все решила, и готова была пойти даже на открытый конфликт с отцом.

В 1915 году она снова поехала в Москву. Где она взяла на это деньги, остается только гадать, потому что совершенно точно отец ей ничего не дал. Хотя, сказать по правде, даже если бы он и смирился с ее выбором профессии, серьезную материальную помощь он оказать бы уже не сумел. Во время Первой Мировой войны дела его сильно пошатнулись, и уже не так много оставалось до того времени, когда он навсегда покинет и Таганрог, и Россию.

В 1915 году Москва вновь встретила Фаину неласково. Но на этот раз ей помог случай – судьбоносная встреча с Екатериной Васильевной Гельцер.

Деньги таяли со страшной скоростью, а заработков не было. Единственной подработкой, которую ей удалось найти, стало участие в цирковой массовке, но платили за это мало, а главное была эта работа крайне нерегулярной. Потом Раневская вспоминала: «Неудачи не сломили моего решения быть на сцене: с трудом устроилась в частную театральную школу, которую вынуждена была оставить из-за невозможности оплачивать уроки». А без денег в Москве не было возможности не только учиться, но и жить – за съемную комнату надо было платить, поэтому вскоре Фаина оказалась на улице.

Положение было безвыходным, и даже на возвращение домой (о чем она и думать не желала) все равно не было денег.

И тут случилось практически чудо! На рыдающую возле колонн Большого театра девушку обратила внимание проходившая мимо знаменитая балерина Екатерина Васильевна Гельцер. Она пожалела плачущую девушку и пригласила к себе переночевать.

Эта случайная встреча положила начало сорокалетней дружбе Екатерины Гельцер и Фаины Раневской.

С Екатериной Гельцер Фаина сдружилась сразу.

У них оказалось удивительное родство душ, и даже своей прямотой и эксцентричностью они были очень друг на друга похожи. Гельцер была умной, язвительной, остроумной и имела привычку называть вещи своими именами. Это шокировало многих, но конечно не Раневскую, наоборот, ее это только восхищало.

Екатерина Васильевна много рассказывала Фаине о закулисье театральной Москвы, насмешливо именуя московскую богему не иначе как «бандой». Она познакомила ее со своими друзьями, возила с собой на спектакли во МХАТ, а потом они отправлялись в ресторан «Яр», где слушали пение настоящих цыган. «Гельцер показала мне всю Москву тех лет, – вспоминала потом Раневская. – Это были „Мои университеты“».

А чем юная провинциалка так покорила знаменитую балерину? Вероятно, своей яркостью, молодостью и целеустремленностью – Екатерина Гельцер искренне восхищалась своей протеже и любила говорить в своем неподражаемом стиле: «…Какая вы фэномэнально молодая, как вам фэномэнально везет!» И когда Раневская стала знаменитой актрисой, Гельцер не только не испытала зависти или чувства соперничества, а наоборот полюбила ее еще сильнее, и не раз повторяла, как она гордится тем, что они подруги.

Оказавшись в Москве, Фаина искренне наслаждалась жизнью и все свое время посвящала театру.

Она была молода и полна надежд, поэтому первые профессиональные неудачи не поколебали ее жизнерадостности и веры в будущее. К тому же, благодаря знакомству с Екатериной Гельцер, она сразу оказалась в самой гуще московской богемной жизни и своими глазами видела многих знаменитостей того времени, в том числе, например, самого Владимира Маяковского.

Конечно, пока она была всего лишь восторженной наблюдательницей, перед глазами которой разворачивалась жизнь знаменитых артистов, писателей и музыкантов. Но ей было всего двадцать лет, и она знала, что у нее все еще впереди.

А каждый вечер Фаина ходила в театр. Денег у нее разумеется не было, но ведь она не зря стала одной из величайших актрис XX века. Вот и тогда она проникала в лучшие театры Москвы благодаря своему пока еще непризнанному таланту. Подходила к окошку администратора, делала невинно-жалобное лицо и проникновенно говорила, что она – провинциальная артистка, никогда в жизни не бывавшая в хорошем театре. Администраторы ей верили и пускали из жалости, посмотреть на игру великих актеров.

Правда, такой фокус можно было проделать в каждом театре лишь один раз – лицо Раневской было слишком запоминающимся, и второй раз ее уже узнавали.

В том же 1915 году Раневская познакомилась с Мариной Цветаевой.

Встретились они конечно же благодаря Екатерине Гельцер, которая имела привычку всюду возить с собой Фаину и представлять ее своим друзьям и знакомым.

С Цветаевой у Раневской не возникло той глубокой нежной привязанности, которая связывала ее с Вульф, Гельцер или Ахматовой, но тем не менее, они сдружились и потом много лет общались и даже поверяли друг другу секреты, которые не всем могли рассказать. Так например, она куда больше многих знала об отношениях Цветаевой с поэтессой Софией Парнок – отношениях, вызывающих осуждение общества, но совершенно не шокировавших совсем молодую тогда Раневскую. Она уважала любую любовь, и сочувствовала «русской Сапфо», как называли Парнок.

У Цветаевой она научилась всегда уважать творчество, даже если оно выглядит не слишком понятным и даже смешным. «Однажды произошла такая встреча, – вспоминала она, – в пору Гражданской войны, прогуливаясь по набережной Феодосии, я столкнулась с какой-то странной, нелепой девицей, которая предлагала прохожим свои сочинения. Я взяла тетрадку, пролистала стихи. Они показались мне несуразными, не очень понятными, и сама девица косая. Я, расхохотавшись, вернула хозяйке ее творение. И пройдя далее, вдруг заметила Цветаеву, побледневшую от гнева, услышала ее негодующий голос: „Как вы смеете, Фаина, как вы смеете так разговаривать с поэтом!“».

Первую приличную работу в Москве Раневской нашла все та же Екатерина Гельцер – она порекомендовала ее в Летний театр в Малаховке.

Этот театр в дачном поселке Малаховка, где летом отдыхал весь цвет московской богемы, построил богатый театрал Павел Алексеевич Соколов. В летний сезон там вовсю кипела жизнь – по вечерам на спектакли съезжалась самая изысканная публика. И неудивительно, ведь на сцене Летнего театра пели Шаляпин, Собинов, Нежданова, Вертинский, а в драматических спектаклях играли такие знаменитые актеры, как Яблочкина, Садовская, Коонен, Остужев, Тарханов.

Фаину взяли туда на эпизодические роли, но несмотря на то, что играть ей приходилось всего ничего, да и платили за это копейки, она была совершенно счастлива. Главное – работа в этом театре стала для нее прекрасной школой, там она училась сценическому мастерству у лучших русских актеров. И не только наблюдала за ними, но и играла вместе с ними на одной сцене. А ведь совсем недавно ей заявляли, что «в артистки она не годится».

Но самым важным событием «малаховского сезона» для Фаины Раневской стало знакомство с Илларионом Николаевичем Певцовым.

Вспоминая его, она всегда говорила, что он не играл, а жил в своих ролях и каждый раз по-настоящему умирал на сцене.

Этого выдающегося артиста Раневская впоследствии называла своим первым учителем. Впрочем, таковым он был не только для нее – он очень любил молодежь, и после спектакля часто подолгу прогуливался в компании молодых актеров и актрис. Он беседовал с ними о природе и театре, объяснял, что настоящий артист обязан быть образованным человеком, должен хорошо разбираться в литературе, живописи, музыке, и обязан любить природу. Раневская навсегда запомнила, как он с воодушевлением говорил молодым актерам: «Друзья мои, милые юноши, в свободное время путешествуйте, а в кармане у вас должна быть только зубная щетка. Смотрите, наблюдайте, учитесь».

Певцов стал для Раневской не просто другом и учителем – он вернул ей внутреннюю веру в себя, в свой талант, вновь помог поверить, что она обязательно станет настоящей актрисой.

В Малаховке Раневской посчастливилось познакомиться с великой русской театральной актрисой Ольгой Осиповной Садовской.

Той было уже за шестьдесят, она была очень знаменита, имела звание заслуженной артистки Императорских театров и продолжала играть на сцене ведущие роли, несмотря на то, что по состоянию здоровья не могла ходить. Как оказалось – настоящей артистке это не помеха, публика на ура принимала ее Кукушкину в «Доходном месте», Аполлинарию Антоновну в «Красавце-мужчине» и Домну Пантелеевну в «Талантах и поклонниках». Именно наблюдая за ней, Раневская поняла, как важны для актрисы хорошая дикция и умение владеть голосом.

А лично познакомились они случайно – в один прекрасный солнечный день Раневская села на скамейку около театра, где уже сидела какая-то старушка. А потом какой-то проходивший мимо человек почтительно сказал: «Здравствуйте, Ольга Осиповна».

Раневская подскочила от восторга, а удивленная Садовская перестала дремать и спросила ее, почему она так прыгает. Она объяснила, что это от восторга – потому что сидит рядом с такой великой актрисой. Садовская посмеялась, спросила, кто она такая и чем занимается – так и завязалось их знакомство.

Материалы по теме:

Карта сайта