Надежда мандельштам личная жизнь. Надежда мандельштам - воспоминания. Последние годы жизни

Надежда Мандельштам не только вдова великого поэта.
В 60-е и 70-е годы благодаря своей «Второй книге» воспоминаний,
ходившей по рукам не меньше, чем Солженицын или Набоков,
благодаря своему острому уму и несгибаемому характеру
она стала культовой фигурой для интеллигенции.
В Питере была Ахматова, в Москве -- Мандельштам.

Подвига женщины, двадцать лет державшей в уме целое собрание стихотворений, сохранившей ясность взгляда, несмотря на жуткие испытания, никогда не забудет история. Но это не «всеобщая история». Это история личностей, история великих людей. ...Три поколения семьи Шкловских были связаны с Надеждой Яковлевной почти родственными узами. Вспоминает о ней Варвара Викторовна ШКЛОВСКАЯ-КОРДИ

-- Варвара Викторовна, дружба с Надеждой Яковлевной вам досталась «по наследству». Наверное, в семье немало было рассказов об истоках этой дружбы -- о петроградском Доме искусств, с которым связано множество анекдотов. Например, о порванных штанах Мандельштама...

В.Ш.: -- Когда Мандельштам привез Наденьку из Киева, сразу привел ее знакомиться с мамой и отцом, с которыми был дружен. При этом он держал в руке шляпу, закрывая прореху на штанах. Мама сказала: «Осип Эмильевич, снимите брюки, сейчас я вам все зашью». Надя возразила: «Ни в коем случае! Он тогда поймет, что это можно зашивать!»

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи –
На головах царей божественная пена –
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер – все движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

-- Такое ощущение, что Мандельштам -- самый бесштанный человек в русской литературе. Горький выдал ему свитер, хотя отказал в брюках. Брюки ему отдал Гумилев, и Мандельштам даже говорил, что он чувствовал себя очень мужественным в брюках Гумилева. Потом брюки ему, кажется, давал Катаев...

Катаев, надо сказать, все наврал в своем «Алмазном венце». Все погибли, он себя назначил советским Вальтер Скоттом, и вдруг оказалось, что покойники читателю интереснее, чем он, «живой классик»: Олеша, которому он давал три рубля на опохмелку или не давал, Бабель, Мандельштам...

Вторых штанов ни у кого из них не было -- не тем торговали, как говорил мой отец. У отца вторые штаны появились, наверное, после семидесяти.

-- Существуют легенды о крайней беспомощности Мандельштама: подвергался нападкам насмешников и от этого страдал, не умел топить печку, тогда как ваш отец это хорошо, говорят, умел...

Да никто из них не умел топить печку. Но про Мандельштама запомнили. Конечно, мой отец веселее ломал стулья, потому что другой конструкции был... Но, в общем, все эти анекдоты -- «имени Эммы Герштейн». Ее скандальные мемуары о Наденьке сродни «Алмазному венцу». Моя мама говорила: есть правда и есть правда-матка. То, что у Надежды Яковлевны кривые ножки были, -- типичная правда-матка. Сколько она сделала для Мандельштама, скольким людям помогла, скольких вырастила и выучила -- Эмма Григорьевна почему-то не помнит. А про кривые ножки помнит... Очень избирательная память. Она рассказывала мне, как однажды вошла в комнату Мандельштамов в Доме Герцена. Шкловский сидел по-турецки на кровати, а Мандельштам бегал из угла в угол -- какой-то был у них блистательный спор о литературе: «Знаете, Варя, ничего не могу вспомнить из того, о чем они разговаривали...» Это характерно. Глупости, сплетни она помнит. А сплетни, я думаю, в человека входят не через лобные доли, а другими путями. Как поп-музыка...

-- Когда Мандельштамы вернулись в Москву из воронежской ссылки, они боялись у вас остановиться. Вы помните их появление?

Помню свое детское затруднение... 37-й год, мне десять лет. Родителей нет дома. Осип Эмильевич принял ванну, я его кормлю в комнате за кухней. Наденька, которая обожала мыться -- всю жизнь ей этого не хватало, -- плескалась в ванной... Пришла соседка-стукачка, Леля Поволоцкая. Рядом с нами в Лаврушинском должен был жить писатель Бруно Ясенский, который до Лаврушинского не доехал, исчез на Лубянке. В его квартире образовалась коммуналка, в которой эта самая Леля Поволоцкая жила. Вот она вошла, когда Мандельштамы были. Не помню, под каким предлогом. Значит, мне нужно было, чтобы она, с одной стороны, не обнаружила в квартире ни Надю, ни Осипа Эмильевича, а с другой -- чтобы не рылась в отцовских рукописях... И я прыгала на одной ножке, изображая детскую игру.

-- То есть как-то ваше сознание это принимало?

Такая жизнь была нам предложена. Другой не было... Потом, когда Сталин умер, Леля пришла к нам, рыдая, и спросила моих маму и тетушку: «Почему вы не плачете? Я знаю, вы его никогда не любили!»

-- Какое впечатление на вас производили Мандельштамы как супружеская пара?

Тогда женщинам умничать не полагалось. Как говорила Анна Андреевна: «Пока были живы наши мужчины, мы сидели на кухне и чистили селедку». Однажды Надежда Яковлевна позволила себе какое-то решительное высказывание, и Осип Эмильевич сказал: «Дай телеграмму в Китай китайцам: «Очень умная тчк Даю советы тчк Согласна приехать тчк». И потом часто говорил: «В Китай китайцам». Вот так... Умных жен переносят не многие. Надежда Яковлевна ведь, кроме женской гимназии, сдала экзамены за хорошую мужскую. Ей этого хватило, чтобы экстерном во время войны сдать экзамены и за филологический факультет университета в Ташкенте. С детства знала несколько языков: ее много возили по Европе родители. Приезжали на какое-то новое место и наутро выпускали гулять -- скажем, в Швейцарии. Она говорила: «Я до сих пор помню отвращение: спускаешься во двор, в классики попрыгать, а там опять другой язык». Она прекрасно знала французский. Английский. Немецким владела. Испанский выучила -- что-то ей понадобилось прочесть...

Приезжала к ней, помню, шведка, -- она с ней по-шведски разговаривала. Я спросил: «Наденька, сколько вы языков знаете?» -- «То есть как?» -- «Ну, чтобы читать, чтобы состоялся разговор, чтобы в другой стране себя не чувствовать чужой?» Она стала считать, сбивалась... Потом сказала: «Наверное, около тридцати».

-- Варвара Викторовна, вы помните Надежду Яковлевну после получения вести о гибели Мандельштама?

Наденька сразу страшно постарела. А было ей всего 39 лет. И надо было сохранять все, что написал Осип Эмильевич.

А после войны, когда она в Москву приехала уже с дипломом, то ходила в министерство, там такие же горемыки, как она, стояли вдоль стены целый день, чаще два дня. Их вызывали в кабинет и давали направления в провинциальные педагогические вузы. Наденька на все соглашалась. Она была неприхотлива. Требовала только одного: ключа от преподавательского сортира. Она не могла сидеть в сортире на 12 персон без перегородок, со студентками. Других претензий, по-моему, у нее не было. Но больше двух лет она нигде не работала, потому что сразу, после первого показательного урока, куда приходили завкафедрой и другие преподаватели, становилось ясно, насколько она образованна. Подсидеть она никого не могла, но каждый раз у завкафедрой начиналась истерика. И через два года опять она приходила в министерство, снова стояла двое суток в коридоре и получала следующее направление... А потом приезжали к ней ученицы, девочки эти, окончившие вузы, которые понимали, что им солнце на голову надели вместо шляпы.

-- В своих воспоминаниях Надежда Яковлевна несколько раз говорит: жить настолько невозможно, что нужно из жизни уйти...А потом, когда Мандельштам погиб...

У нее появилось занятие, которое ее тут удержало...

-- Как вы хорошо сказали -- «занятие»!

А как же! Она же помнила наизусть стихи Осипа Эмильевича... Двадцать лет их держала в памяти, на бумаге записать нельзя -- и помирать нельзя. Она не имела права.

-- Она ведь была крещена в детстве... Вам случалось наблюдать ее общение с отцом Александром Менем, ее духовным отцом?

Наденька с ним очень дружила. Несколько лет жила у него на даче в Семхозе. Помню диспут на кухне у Надежды Яковлевны между Львом Гумилевым и Менем. Спор шел о дьяволе и о том, как к нему относиться. Это была их первая встреча. Устроенная Наденькой. Гумилев стрелял всякими своими знаниями, на которые находились более полные знания и более квалифицированный ответ. Он со всех сторон на отца Александра прыгал и обстреливал его, но тот с мягкой улыбкой отражал все его залпы...

Да, да. Наконец Гумилев сказал, что, если дьявол действует, значит, Бог попустительствует злу, потому что сказано ведь: ни одного волоса с твоей головы не слетит, чтобы не было на то воли Божьей. «Тут я с вами согласен», -- сказал Мень... Изящный был спор... А закончился тем, что Гумилев сказал отцу Александру: «Ну, я не ожидал такого собеседника встретить. Не ожидал! Но, скажите, ведь и вы такого, как я, не ожидали». Мень ответил: «Конечно, ничья, по нулям».

-- А Надежда Яковлевна в их разговоре участвовала?

Нет, она молчала, сидя в уголке. Это была дуэль.

-- Надежда Яковлевна умирала, зная, что в этой стране человек редко может быть спокоен за свою посмертную судьбу. Так, об ахматовских похоронах она сказала: «В этой стране человек не может умереть спокойно». Что вы помните о кончине и похоронах Надежды Яковлевны?

До последнего дня она продолжала шутить. Говорила: «Мне врачи советуют, чтобы я ходила в два раза больше, чем хочу. Я так и хожу. Хочется мне в сортир, а когда назад возвращаюсь -- уже не хочется...» Она слабела, все короче были встречи, но мы ни на минуту не оставляли ее одну. Дежурили по очереди... Потом, когда ее увезли, квартира была опечатана, ее распечатали через определенное время... Но архив не пропал. И птица не пропала -- была такая железная птица, которую Осип Эмильевич всегда возил с собой. Мы ее унесли. Это единственная сохранившаяся вещь, которую держал в руках Осип Эмильевич. Еще пледик, которым в гробу накрыли Надечку. О котором у Мандельштама стихи:

«Есть у нас паутинка
шотландского старого пледа,
Ты меня им укроешь,
как флагом военным, когда я умру...»

Отпевали ее в церкви Знамения Божьей Матери за Речным вокзалом. Рядом с ней лежала женщина -- как будто Судьба сказала -- Анна лежала рядом, с простым, немножко оплывшим лицом. Народу было страшно много, забит весь церковный притвор. Когда мы выносили гроб, справа и слева от нас стояла плотно друг к другу толпа людей, а мы пели «Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас». Шли и пели до самой машины. Потом фотография появилась в парижском журнале «Христианский вестник», и мой сосед, который хаживал к секретарю Союза писателей Верченко, мне сказал: «Эмигрантский журнал с твоей фотографией лежит у Верченко на столе. Что ты скажешь, если тебя вызовут?» Я ответил: «То, что могу сказать тебе: хоронил друга -- так, как хотел бы, чтобы хоронили меня...»

Потом, когда машина въехала на кладбище, на повороте стояли люди в штатском -- они нас все время сопровождали. Мы повернули и по узкой тропинке в снегу с этим же пением несли Наденькин гроб...

Сейчас рядом с ее крестом -- памятный камень с именем Осипа Эмильевича. Все правильно: приходят к ней -- значит, и к нему...

http://atv.odessa.ua/programs/17/osip_mandel_shtam_chast_2_1823.html?order=DESC?order=ASC

Фрагмент из книги Ирины Одоевцевой "На берегах Невы":

Шаги на лестнице. Мандельштам вытягивает шею и прислушивается с блаженно-недоумевающим видом.
- Это Надя. Она ходила за покупками, - говорит он изменившимся, потеплевшим голосом. - Ты ее сейчас увидишь. И поймешь меня.
Дверь открывается. Но в комнату входит не жена Мандельштама, а молодой человек. В коричневом костюме. Коротко остриженный. С папиросой в зубах. Он решительно и быстро подходит к Георгию Иванову и протягивает ему руку.
- Здравствуйте, Жорж! Я вас сразу узнала. Ося вас правильно описал - блестящий санкт-петербуржец.
Георгий Иванов смотрит на нее растерянно, не зная можно ли поцеловать протянутую руку.
Он еще никогда не видел женщин в мужском костюме. В те дни это было совершенно немыслимо. Только через много лет Марлена Дитрих ввела моду на мужские костюмы. Но оказывается первой женщиной в штанах была не она, а жена Мандельштама. Не Марлена Дитрих, а Надежда Мандельштам произвела революцию в женском гардеробе. Но, не в пример Марлене Дитрих, славы это ей не принесло. Ее смелое новаторство не было оценено ни Москвой, ни даже собственным мужем.
- Опять ты, Надя, мой костюм надела. Ведь я не ряжусь в твои платья? На что ты похожа? Стыд, позор, - набрасывается он на нее. И поворачивается к Георгию Иванову, ища у него поддержки. - Хоть бы ты, Жорж, убедил ее, что неприлично. Меня она не слушает. И снашивает мои костюмы.
Она нетерпеливо дергает плечом.
- Перестань, Ося, не устраивай супружеских сцен. А то Жорж подумает, что мы с тобой живем, как кошка с собакой. А ведь мы воркуем, как голубки - как «глиняные голубки».
Она кладет на стол сетку со всевозможными свертками. Нэп. И купить можно всё что угодно. Были бы деньги.
- Ну, вы тут наслаждайтесь дружеской встречей, а я пока обед приготовлю.
Жена Мандельштама, несмотря на обманчивую внешность, оказалась прекрасной и хлебосольной хозяйкой. За борщем и жарким последовало кофе с сладкими пирожками и домашним вареньем.
- Это Надя всё сама. Кто бы мог думать? - он умиленно смотрит на жену. - Она всё умеет. И такая аккуратная. Экономная. Я бы без нее пропал. Ах, как я ее люблю.
Надя смущенно улыбается, накладывая ему варенья.
- Брось, Ося, семейные восторги не интереснее супружеских сцен...

Книга "Воспоминания"
Надежда Яковлевна МАНДЕЛЬШТАМ

1899, 30 октября. — Родилась в Саратове. Отец - Яков Аркадьевич Хазин (ум. 1930), присяжный поверенный. Мать - Вера Яковлевна Хазина (ум. 1943), врач. Братья - Александр (1891-1920?), Евгений (1893-1974). Старшая сестра - Анна (ум. 1938).

1899-1919. — Переезд семьи в Киев. Поездки с родителями в Германию, Францию, Швейцарию. Окончание Киевской женской гимназии. Сдача экстерном экзаменов за мужскую гимназию. Обучение в художественной мастерской декоративного искусства А.А. Экстер. Участие в оформлении театральных постановок, улиц Киева в дни праздничных шествий. Посещение ночного клуба художников, писателей, артистов «Хлам». Знакомство с Эренбургами. Дружба с женой Эренбурга Любовью Михайловной Козинцевой.

1921, март. — Приезд О.Э. Мандельштама в Киев. Замужество. Отъезд в Москву.
Поездка Мандельштамов на Кавказ. Путешествие по Грузии.

1922. — Возвращение в Москву. Встреча с М.И. Цветаевой. Сдача в издательство «Второй книги стихов» О. Мандельштама.

1924. — Сообщение редактора журнала «Прожектор» Н.И. Бухарина о запрете на публикацию стихов
О. Мандельштама и о разрешении поэту заниматься переводами. Переезд в Ленинград.

1925-1927. — Жизнь в Царском Селе. Знакомство и дружба с А.А. Ахматовой. Занятие переводами.

1927-1928. — Поездка Н.Я. Мандельштам в Ялту. Пребывание в пансионате.

1929, осень. — Переезд в Москву.

1930-1933. — Поступление на работу в редакцию журнала «За коммунистическое просвещение». Вечер стихов О. Мандельштама в редакции «Литературной газеты». Подготовка собрания сочинений Мандельштама в 2-х томах. Встреча с редактором издательства «Художественная литература»
М.О. Чечановским, потребовавшим снять очерк «Путешествие в Армению» из собрания сочинений. Появление в «Правде» критической статьи, направленной против очерка «Путешествие в Армению».

1934, ночь с 16 на 17 мая. — Арест О.Э. Мандельштама. Обыск в квартире. Просмотр и отбор рукописей поэта. Изъятие рукописей стихов, писем, записных книжек. Повторный обыск. Посещение Бухарина с известием об аресте Мандельштама. Встреча в Политическом Красном Кресте с помощником Е.П. Пешковой - М.Л. Виновером.

1934, конец мая. — Вызов Н.Я. Мандельштам на Лубянку. Встреча со следователем. Свидание с
О. Мандельштамом. Объявление приговора: высылка в г. Чердынь на поселение сроком на 3 года за написание стихов о Сталине. Предложение Н.Я. Мандельштам сопровождать мужа в ссылку.

1934, июнь. — Подготовка к отъезду. Сбор вещей и денег по знакомым. Организация органами ОГПУ отправки Мандельштамов в Чердынь. Путь к месту ссылки под конвоем в составе 3-х вооружённых солдат. Установление контроля над Н.Я. Мандельштам: запрещение свободного перемещения, приёма пищи. Прибытие в Чердынь. Сдача Мандельштамов и их документов коменданту. Помещение в отдельную палату больницы (стрессовое состояние О.Э. Мандельштама после тюрьмы). Жизнь чердынских ссыльных и переселенцев. Известие из Москвы о пересмотре дела. Распоряжение об изменении места ссылки на Воронеж. Отъезд из Чердыни.

1934-1937. — Жизнь в Воронеже. Поиски работы и жилья. Заболевание Н.Я. Мандельштам сыпным тифом. Выздоровление. Работа О. Мандельштама в местном театре заведующим литературной частью. Устройство Н.Я. Мандельштам в редакции местного радиовещания. Переводческая деятельность Н.Я. Мандельштам. Поездка в Москву в период пребывания О. Мандельштама в санатории в Тамбове. Переговоры с деятелями Союза писателей. Возвращение в Воронеж. Совместная работа по восстановлению поэтического наследия О. Мандельштама, изъятого при аресте. Беседы о пребывании в тюрьме, условиях содержания и ведения следствия. Приезды в Воронеж друзей В.Н. Яхонтова, Л. Гинзбурга, М.В. Юдиной. Поездка на дачу в Задонск при материальной поддержке Ахматовой и Пастернака.
Известие о смерти С.М. Кирова. Изменение отношения окружающих к Мандельштамам. Лишение работы на радио, в театре, в редакциях газет.

1937, 16 мая. — Получение справки об освобождении в комендатуре НКВД.
Возвращение в Москву. Встречи с друзьями. Отказ в прописке в Москве и других городах.

1937, июль - 1938, март. — Отъезд в Савёлово под Кимры. Материальная поддержка и помощь друзей. Скитания в поисках места жительства (Малоярославец, Калинин и др.).

1938. — Направление на 2 месяца от Литфонда в дом отдыха «Саматиха» под Муромом (2 марта). Встреча с А.А. Фадеевым. Отказ в трудоустройстве.
Арест О.Э. Мандельштама (ночь со 2 на 3 мая). Обыск. Направление на Лубянку.
Поездка к брату в Москву с сообщением об аресте и в Калинин за корзиной с бумагами (6 мая). Известие о переводе О. Мандельштама в Бутырскую тюрьму. Сообщение об отправке Мандельштама в лагерь на 5 лет по решению ОСО. Получение письма от Мандельштама из Свитлага (Владивосток). Встреча в Малоярославце со своей подругой Г.Н. Мекк, вернувшейся из лагеря. Поездка в Калинин. Рассказ хозяйки квартиры об обыске в доме и ордере на арест Н.Я. Мандельштам. Поиск работы и места жительства. Устройство в прядильное отделение на фабрику «Октябрь» в Струнино (под Загорском). Приход на фабрику в ночную смену двух сотрудников НКВД. Допрос. Взятие подписки о явке на следующий день в отдел кадров. Помощь и поддержка рабочих фабрики. Отъезд из Струнино.

1938, осень - 1941. — Возвращение в Калинин. Работа надомницей в артели по изготовлению игрушек. Получение известия о смерти О. Мандельштама в лагере (1939). Поездка в Москву. Встреча с работником аппарата ЦК А.С. Щербаковым. Переход преподавателем иностранных языков в школу. Эвакуация в связи с наступлением немецко-фашистских войск. Вывоз бумаг из архива О. Мандельштама.

1941-1948. — Пребывание в больнице на острове Муйнакс на Аральском море, затем в деревне под Джамбулом. Получение пропуска на въезд в Ташкент, благодаря хлопотам А.А. Ахматовой и брата. Жизнь в Ташкенте. Преподавание иностранных языков в Среднеазиатском университете. Сдача экстерном программы за филологический факультет университета, кандидатских экзаменов. Работа над диссертацией.

1948-1953. — Преподавание английского языка в педагогическом институте в Ульяновске. Ведение спецкурса «История английского языка». Экстренное заседание кафедры иностранных языков под председательством директора института и секретаря партийной организации по делу Н.Я. Мандельштам. Требование немедленного её увольнения.

1953. — Приезд в Москву. Отказ в приёме диссертации к защите в Институте языкознания АН СССР. Поиск работы.

1953-1955. — Направление преподавателем английского языка в Читинский педагогический институт. Отъезд из Читы по приглашению Чебоксарского педагогического института.

1955, лето. — Получение из Чебоксар отказа в должности. Приём у первого секретаря Союза писателей А.А. Суркова. Обсуждение вопросов о публикации поэтического наследия Мандельштама. Переговоры Суркова с министром просвещения об устройстве на работу. Определение по распоряжению министра в Чебоксарский педагогический институт. Посещение директора Гослитиздата А.К. Котова. Создание комиссии по наследству О.Э. Мандельштама. Председатель К.М. Симонов. Работа в Псковском педагогическом институте. Отказ органов МВД на прописку и получение жилья в Москве.

1956. — Получение справки о реабилитации по делу Мандельштама 1938 г. Включение в издательский план серии «Библиотеки поэта» книги стихов О.Э. Мандельштама. Помощь Ф.А. Вигдоровой в получении постоянной прописки в Москве. Приобретение кооперативной квартиры при поддержке К.М. Симонова.

1957. — Жизнь в Москве. Защита кандидатской диссертации в Ленинградском педагогическом институте им. А.И. Герцена.

1959. — Работа над подготовкой к изданию литературного наследия мужа.

1960-е гг. — Начало работы над воспоминаниями.

1965. — Первый вечер памяти О. Мандельштама в Московском государственной университете под председательством И.Г. Эренбурга.

1970. — Выход 1-го тома «Воспоминаний» в Нью-Йорке.

1971. — Выход «Второй книги» в Париже.

1973. — Издание «Стихотворений» О. Мандельштама малым тиражом в серии «Библиотека поэта».

1974. — Второе издание в этой же серии.

1980, 29 декабря. — Скончалась Н.Я. Мандельштам. Похоронена на старом Кунцевском (б. Троекуровском) кладбище в Москве.

Дополнительные сведения

Издана диссертация: Мандельштам Н. Я . Функции винительного падежа по материалам англо-саксонских поэтических памятников: автореф. дис. …канд. филол. наук / Ленингр. гос. пед. ин-т им. А. И. Герцена; каф. англ. филол. - Л., 1956. - 13 с.

* сведения, выходящие за рамки воспоминаний, выделены курсивом

Благодарности

Благодарим Александру Яковлевну Истогину за предоставленные Музею фотографии.

Надежда Яковлевна Мандельштам (девичья фамилия — Хазина, 30 октября 1899, Саратов — 29 декабря 1980, Москва) — русская писательница, мемуарист, лингвист, преподаватель, жена Осипа Мандельштама. Текст интервью публикуется по изданию: "Континент", 1982. №31.

ИНТЕРВЬЮ С НАДЕЖДОЙ ЯКОВЛЕВНОЙ МАНДЕЛЬШТАМ

От интервьюера

Впервые я встретилась с Надеждой Мандельштам во вторник 17 октября 1972 года. Ее «Воспоминания» уже были опубликованы по-русски и по-английски («Норе against Норе»), и вышедшая по-русски «Вторая книга» тоже вскоре должна была появиться по-английски под названием «Норе Abandoned». Мой муж Эрик Де Мони был тогда корреспондентом Би-Би-Си в Москве. Мы приехали на второй срок его пребывания в советской столице в конце марта 1972 года. Вскоре после нашего приезда был выслан Дэвид Бонавиа, корреспондент лондонского «Таймса», — перед приездом Никсона советские власти хотели отделаться от слишком хорошо информированного западного корреспондента. Он ввел нас в круг своих неофициальных контактов (например, на проводах Бонавиа мы впервые встретились с Андреем Сахаровым, который в те времена еще не поддерживал широких контактов с корреспондентами).

К октябрю мы расширили круг наших русских друзей, и тогда Кирилл и Ирина Хенкины познакомили нас с Надеждой Яковлевной. Противоречащие друг другу английские заглавия двух томов ее воспоминаний вызвали у меня тогда вопрос, как она себе представляет будущее своей страны. Она несколько раз повторила, что ее единственная надежда — загробная жизнь. Это не совпадало с тем относительным оптимизмом, который звучал в заключительных главах первого тома ее воспоминаний, написанных, когда она наконец впервые постоянно поселилась в Москве в 1964 году. Этот оптимизм она позднее ощутила как неоправданный. Уже в 1972 году Надежда Яковлевна настаивала, что единственная надежда на будущее России — Церковь. Сохранила ли она эту надежду до самой смерти? Есть основания думать, что нет. Об этом можно судить по интервью, которое я записала на магнитофон в конце 1977 года. По моим сведениям, это единственное ее интервью, записанное на ленту. Я дала ей обещание не публиковать его при ее жизни.

Интервью должно было последовательно описывать ее жизнь, с детства и до наших дней, и я тщательно подготовила все вопросы. Я хотела также выяснить некоторые обстоятельства жизни Мандельштамов, которые меня озадачивали: например, почему Осип Мандельштам в 20-е годы отказался уехать за границу, как предлагал ему Бухарин. Кроме того, мне хотелось, чтобы Надежда Яковлевна повторила то, что уже говорила в наши предшествующие встречи: обращение Мандельштама в христианство, совершившееся в молодости, не было, как принято считать, «крещением по обстоятельствам», ради поступления в Петербургский университет. Действительно, он и без того, будучи еврейским мальчиком, получил возможность учиться в петербургском Тенишевском училище. Увы, интервью осталось незавершенным. Когда я вернулась в Москву в октябре 1977 года, Надежда Яковлевна была в таком физическом состоянии, что, когда она открыла мне дверь, я ее не узнала, и она чуть не захлопнула дверь перед моим носом. Я не предупредила ее о своем приезде, не смогла это сделать ни по каким каналам, и не знала, согласится ли она на запись разговора.

Действительно, мое первое впечатление было, что я со своим замыслом уже опоздала. Все-таки, несмотря на страх и физическую слабость, она согласилась дать интервью. Ее голос зачастую сходил на нет, она задыхалась, делала долгие паузы. От некоторых вопросов, которые я хотела задать, пришлось отказаться, так как я боялась, что для нее все это слишком утомительно. Я была уверена, что ей осталось жить совсем немного. Я ошиблась — она прожила еще три года. Ей хотелось смерти, но она не могла умереть. Ее манера мыслить была по-прежнему живой и острой, но представление о текущих событиях было затуманено. Ее непреклонная вера в загробную жизнь оставалась ее единственной нравственной опорой. Во время записи интервью моему мужу и мне казалось, что она проходит сквозь какое-то умственное чистилище, откуда ее могла вывести только смерть.

Неужели жертва ее жизни, жизни Осипа Мандельштама и многих миллионов людей сталинских времен осталась напрасной? Была ли ее умственная агония результатом физической слабости и бремени лет после отданной в жертву жизни? На этот вопрос нельзя ответить — пусть текст интервью говорит сам за себя. Надежда Мандельштам была женщиной сильной и выносливой, очень веселой, большого ума, остроумия и неожиданной нежности. Я вспоминаю ее с непреходящей любовью.

Элизабет Де Мони

— Надежда Яковлевна, скажите, пожалуйста, где вы родились?

— В Саратове, это город на Волге.

— Мало кто знает, что вы провели часть своего детства на Западе. В каких странах вы жили?

— Не знают, конечно, потому что я сама точно не помню. Я жила во Франции, Италии, Швейцарии, Германии, была в Швеции.

— В каком возрасте вы вернулись в Россию?

— Мы всегда возвращались в Россию. Два года мы жили в Швейцарии, мы долго там задержались.

— Бывали ли вы в Париже?

— Конечно, я была в Париже. Я помню праздник святой Катерины. Я даже надевала «чепец св. Катерины». Это праздник старых дев — в июле, кажется.

— Были ли вы в Лурде?

— Конечно. Мои родители не были набожными, но меня возили в Лурд.

— Когда вы жили на Западе, вы были очень молоды. Оказало ли время, проведенное там, большое влияние на вас?

— Я не знаю, но я рада, что была, потому что у меня нет такого чувства отчуждения.

— Вы верующая?

— Да. Хожу в церковь.

— И вы всю жизнь ходили в церковь?

— Няня возила меня в церковь, русская няня.

— Ваша мать была еврейкой, но Ваш отец был, кажется, баптист? Это верно?

— Он был крещен. Потому что его отец, мой дед, был кантонист. Это были дети, которых забирали и, когда был период обрусения при Николае Первом, их крестили почти насильно.

— А мать?

— Мама осталась еврейкой. Они женились где-то во Франции.

— Не скажете ли вы, как вы встретились с Мандельштамом?

— Был такой клуб в Киеве, в 19-м году. Мне было как раз 19 лет. Это был клуб, который назывался «Хлам»: Художники, Литераторы, Артисты и Музыканты. Мы там собирались каждый вечер, и он пришел. И меня познакомила с ним одна... Все условились не знакомить меня, а какая-то проститутка познакомила.

— Когда вы с ним познакомились, он был уже известным поэтом?

— Он был известен. И я знала, что он поэт.

— И вы уже думали тогда, что он гений?

— Был ли он гением, я не знаю. Он был дурак.

— Он был... очень глупый молодой человек?

— Вы облагораживаете. Он был — я резче говорю.

— Был ли он также веселым молодым человеком?

— Очень веселый, всю жизнь веселый, даже в несчастьях.

— Сохранил ли он эту веселость и в тяжелые, трудные годы?

— В тяжелые годы? В лагере — нет. В лагере он просто сошел с ума. Он боялся есть, думал, что его отравят.

— Был ли ваш муж добрым человеком?

— Со мной — нет, а с людьми — да, особенно с детьми. Ну, он меня никуда не пускал.

— Некоторые мне говорили, что он был очень трудным человеком.

— Он был трудным человеком для меня. И для сволочи. Кругом были сволочи одни.

— Но вы посвятили ему всю свою жизнь...

— К сожалению.

— Можете ли вы сравнить его с каким-нибудь другим поэтом его поколения?

— Конечно, Пастернак, а больше никого.

— И больше ни с кем?

— Ну, женщины: Ахматова, Цветаева, но я думаю, что это дешевка по сравнению с Пастернаком и Мандельштамом.

— Но Ахматова была, пожалуй, его самым близким другом?

— Была. Но по отношению ко мне она была не очень хороша. Она мне сказала через сорок лет, тридцать пять лет после смерти Оси: «Вот теперь видно, что вы были подходящей женой».

— Оказала ли она на него большое влияние?

— Нет, никакого.

— Ваш муж был человеком абсолютно неподкупным, человеком абсолютной порядочности...

— Я хочу спросить — что именно принес он людям: свою поэзию или свою абсолютную честность?

— Не знаю. У меня нет никаких сведений о том, что он известен на Западе. В России — да. В России во всех домах интеллигентных есть списки его стихов. Он до сих пор список, а не человек. И потом эти анекдотические рассказы о нем, что он «раздражался». Он просто отбривал.

— В вашей книге, в первом томе, вы пишете, что, когда Мандельштам умер, вам очень помогли его слова: «Почему ты думаешь, что ты должна быть счастливой?»

— Он мне всегда так говорил: «Почему ты думаешь, что ты должна быть счастливой?» Это его христианство.

— Его христианство?

— Он был христианин. Он верил в Христа.

— Когда он крестился: в детстве или уже взрослым?

— Взрослым. Ему было около 22-х лет. Всегда пишут: «для того, чтобы поступить в университет», но это чепуха, блата хватило бы. Он просто верил, и это, конечно, на меня тоже оказало влияние.

— Вы говорите, что ваш муж крестился, когда ему было 22 года. Он умер почти 40 лет назад. Вы по-прежнему чувствуете свою близость с ним?

— Очень долгое время я чувствовала, а потом перестала, сейчас перестала. Он подслушал, как я на исповеди сказала, что я ему изменяла.

— На то, чтобы спасти произведения вашего мужа, ушло почти 40 лет вашей жизни. Ощущаете ли вы удовлетворение от того, что труд вашей жизни завершен?

— И да, и нет. Я отдала жизнь на это. Это было очень трудно. И теперь я чувствую себя совершенно опустошенной.

— Что бы вы хотели еще сделать?

— Я хотела б написать о своем отце, у меня был чудный отец, но у меня уже нет сил. Может, я попробую. Не от того нет сил, что мы сейчас разговариваем, — от жизни. Я бы очень хотела смерти. Еще хотела бы умереть здесь, а не в лагере. Такая возможность тоже есть: если уйдет Брежнев.

— Когда еще был жив Мандельштам, в 20-е и в начале 30-х годов, у вас был один покровитель — Бухарин. Говорили, что будто власти сообщили семье Бухарина, что он никогда не будет реабилитирован.

— Я знаю. Они его не собираются реабилитировать. Он был слишком сильным человеком для этого — потому они его и убили. Это вам не Молотов, длинношеее существо — три «е»: длинношеее, и не человек, а существо. (О Бухарине:) Очень был веселый.

— В вашей книге вы пишете, что всеми благами, которые были у него в жизни, Мандельштам был обязан Бухарину.

— Он спасал нас просто, очень активно.

— Надеетесь ли вы, что Бухарина когда-нибудь реабилитируют?

— Для этого должно все перемениться. Не знаю, возможно ли это в мертвой стране.

— Есть в вашей книге очень важная строчка. Вы пишете, что смерть художника всегда бывает не случайностью, а последним творческим актом.

— Это не мои слова, это слова Мандельштама. Это в статье о Скрябине он говорит. Но он наивно говорит, что Россия знала Скрябина. Россия совершенно не знала Скрябина — знала кучка музыкальных людей в консерватории.

— Ваш муж написал свое стихотворение о Сталине после того, как увидел последствия коллективизации на Украине и почувствовал, что не может больше молчать?

— Это первое стихотворение? Да.

— Говорил ли он с вами, пока писал его, или сразу написал?

— Конечно, говорил. Он мне каждую строку показывал. У меня, наверное, хороший слух на стихи.

— Когда он писал его, думаете ли вы, что он понимал, что оно приведет к его смерти?

— Конечно! Он думал только, что его сразу расстреляют.

— Думаете ли вы, что он был прав?

— Я думаю, да. Но это относится не только к Сталину, это относится ко всем. Брежнев — первый не кровопийца, не кровожадный. Солженицына, например, за границу выслал. Хрущев еще упражнялся. Он здесь расстрелял людей за то, что они продавали губную помаду самодельную — я знаю это от Эренбурга. Он на Украине провел сталинскую политику — там кровь лилась страшная.

— Путешествия на Запад оказали на Мандельштама огромное влияние, и вы писали, что Средиземноморье было для него чем-то вроде Святой Земли. Думаете ли вы, что классическая культура Древнего мира — Греции и Рима — оказала наибольшее влияние на него как на поэта?

— Греция — да, но он никогда не был в Греции. В Риме он был, но про Рим он говорил, что это камни, а Грецию он очень живо чувствовал. Потом, Грецию можно чувствовать и по стихам, и по литературе. Я тоже не была в Греции.

— Но, как вы уже говорили, он был до глубины души христианином. Среди всех страданий сталинских времен, его и ваших страданий, не терял ли он когда-нибудь надежду?

— Нет, надежда всегда была. Меня зовут Надеждой. Но ясно было, что после смерти Сталина будут облегчения. Такого другого животного нельзя было найти. Ассириец. Я говорю, что он гений, потому что в сельскохозяйственной стране он уничтожил все крестьянство за два года.

— Вы говорите, что Мандельштам никогда не говорил о своем «творчестве». Он всегда говорил, что «строит» вещи. Полагаете ли вы, что свою поэзию он рассматривал как некий проводник Божьей благодати?

— Я думаю, что да, но я никогда не спрашивала.

— В те годы, что вы жили с ним, посвящая ему всю свою жизнь, вы, наверное, много раз спасали его от отчаяния и, возможно, от смерти?

— Я много думала о самоубийстве, потому что жить было совсем невозможно. Был голод, была бездомность, был ужас, которого нельзя себе представить, была страшная грязь. Абсолютная нищета.

— Была ли его дружба с Ахматовой источником силы для него?

— Скорее для нее.

— Какая была она?

— Ахматова? Красивая женщина, высокая. На старости она распсиховалась. У нее не было нормальной старости.

— Вы пишете, что Мандельштам подвергся одному очень сильному влиянию...

— Иннокентий Анненский. Это был любимый поэт, единственный из символистов. Он повлиял на всех: на Пастернака, на Ахматову, на Мандельштама, на Гумилева. Это дивный поэт, его мало знают за границей, его не переводят. Это чудный поэт. Я, к несчастью, отдала книжку его одному священнику, который приехал. Чтобы немножко вразумить его: он писал стихи, но очень плохие, наверно, — я ему дала, достать нельзя. Это [Анненский] религиозный философ, сейчас это окончательно выяснилось, потому что нашли новые письма — два, и там это совершенно ясно уже.

— Вы говорите, что сильное влияние на Мандельштама оказал Чаадаев. И что из-за этого влияния он не воспользовался в 1920 году возможностью уехать за границу.

— Да, потому что Чаадаев... он хвалит Чаадаева за то, что он вернулся в небытие из страны, где была жизнь.

— Думаете ли вы, что Мандельштам таким образом намеренно отказался от Европы? Что он как бы повернулся спиной к Европе?

— Он боялся, что заговорит за границей во весь голос и потом не сможет вернуться.

— Но он уже понял к тому времени, что оставаться в России опасно?

— Он понимал, конечно. Что было делать? Мой отец сказал: «Я столько лет пользовался правами и законами этой страны, что я не могу покидать ее в несчастье». Приблизительно такое отношение было и у Оси.

— Как вы полагаете, он принял это решение как поэт или как человек?

— Я думаю, что как поэт, потому что вне русского языка было бы...

— В вашей первой книге есть глава, которая называется «Возрождение», где вы говорите о возрождении духовных ценностей, утерянных в 20-30-е годы. Продолжаете ли вы верить в это возрождение?

— В то, что они воскресли? Нет. Здесь ничего воскреснуть не может. Здесь просто все мертво. Здесь только очереди. «Дают продукты». Очень легко управлять голодной страной, а она голодная. Брежнев и не виноват в том, что она голодная, — 60 лет разоряли хозяйство. Россия кормила всю Европу хлебом, а теперь покупает в Канаде. При крепостном праве крестьянам легче жилось, чем сейчас. Сейчас деревни стоят пустые. Старухи и пьяные старики. Только женщины, замуж не за кого выйти. Мужчины после армии женятся на любых городских, лишь бы не вернуться в деревню. Опустошенная страна. Работают студенты. Во сколько это обходится фунт хлеба, я не представляю себе! Профессура, хорошо оплачиваемая, сидит дома, а студенты работают. И они не умеют работать. Лет 15 тому назад мне говорили женщины, что в деревнях уже никто не умеет сделать грядки.

— Вы много говорите в своей книге об утерянных духовных ценностях деревни. Надеетесь ли вы, что эти ценности возродятся?

— Не знаю. Сейчас надежда уже теряется. Пока я ездила на метро, я только удивлялась, какие мертвые лица. Интеллигенции нет. Крестьянства нет. Все пьют. Единственное утешение — это водка.

— Но среди молодежи сегодня, возможно, больше интереса, чем раньше, к христианству и к Церкви?

— Очень многие крестятся. Крестятся и пожилые люди. Но большей частью интеллигентные.

— Вы говорите, что Мандельштам повторял вам, что история — это опытное поле для борьбы добра и зла.

— История? Да. Вот видно — на нашем примере.

— Но как христианка вы должны верить, что, в конце концов, добро вырастет даже из ужасных страданий вашей страны в этом веке.

— В этом столетии — не знаю, но, может быть, когда-нибудь. Во всяком случае, как Чаадаев говорил, «свет с Востока» — не придет. Чаадаев надеялся, что свет придет с Востока, но я не вижу этого. Сейчас никаких признаков нет.

— Вы никогда не думали о переходе в католичество?

— Я — нет! Ося хотел стать католиком. А я привыкла в Софию ходить. После заграницы, после двух лет в Швейцарии, я жила в Киеве. Мне 9 лет было. И нянька меня водила в Софийский собор. Я до сих пор не могу забыть его — и ездила с ним прощаться. Дивный собор! Ведь была когда-то Россия великой страной...

— Но положение в вашей стране стало немного лучше. Не думаете ли вы, что, если бы у молодежи было больше мужества, положение улучшилось бы?

— Я думаю, что, если молодежь придет, она будет сталинистами, потому что она по-прежнему поверит в террор и в Ленина. Она не знает, что это первыми на них отразится.

— После всего, что вы пережили, с вашим опытом, что бы вы сказали молодежи России?

— Бесполезно им говорить, они над старухой посмеются. Их вполне водка устраивает. Думаю, что сейчас уж ничего не спасет. Слишком долго это держится — 60 лет. Мне 77 — значит, 17 лет у меня были нормальные...

ПОСЛЕСЛОВИЕ РЕДАКЦИИ

Самое сильное впечатление от этого интервью — то, что к Надежде Яковлевне Мандельштам, быть может, еще больше подходят слова, отнесенные ею к Ахматовой: «У нее не было нормальной старости». Впрочем, Н. Я. признаёт и большее: «Мне 77 — значит, 17 лет у меня были нормальные...» Окружающие могли ждать для нее еще многих несчастий — и дождались: опечатанной квартиры, полуукраденных похорон. Но все-таки всем было ясно, что на восьмом десятке ее, вдову Мандельштама, знаменитую на весь мир своими книгами, не посадят. Ее постоянное возвращение к теме возможного ареста иногда воспринималось почти как игра — а было оно реальностью, страшным страхом перед смертью в лагере, быть может, сумасшедшей, невменяемой смертью, подобной смерти Мандельштама. На фоне этого смешно спорить с голосом из-за гроба, даже когда этот голос несправедливо зол или несправедливо наивен. Кто способен ощутить эту внутреннюю «опустошенность» женщины, полжизни отдавшей на то, чтобы воскресить Мандельштама — «не человека, а список»? Будь она жива, можно было бы с ней поспорить. Она сама была спорщицей, но любила спорщиков, любила противоречить и любила, чтобы ей противоречили. Ее высказывания — зачастую провокация. Но ответить на эту провокацию мы уже не можем.

Надежда Яковлевна Мандельштам (девичья фамилия - Хазина , 30 октября 1899, Саратов - 29 декабря 1980, Москва) - русская писательница, мемуарист, лингвист, преподаватель, жена Осипа Мандельштама.

Биография

Надежда Яковлевна Мандельштам (урождённая Хазина) родилась 30 октября 1899 года в Саратове в состоятельной еврейской семье. Её отец, Яков Аркадьевич Хазин (? - 8 февраля 1930), сын ямпольского купца Хаима-Арона Хазина, выпускник Санкт-Петербургского университета по юридическому и математическому факультетам, был присяжным поверенным. Поскольку кандидат юридических и математических наук Я. А. Хазин принял православие, а его невеста Ревекка Яковлевна Рахлина (в быту Вера Яковлевна, 1863 - 17 сентября 1943, Ташкент) была записана по иудейскому вероисповеданию, их гражданский брак был заключён во Франции. В 1897 году был крещён их пятилетний сын Александр (31 декабря 1892, Умань - 1920). Родители покинули Умань не ранее середины 1897 года и поселились в Саратове, где отец получил место присяжного поверенного округа Саратовской судебной палаты. Надежда была младшим ребёнком в многодетной семье. Кроме неё и их старшего сына Александра, в семье Хазиных росли сын Евгений (1893-1974) и старшая дочь Анна (1888-1938). Мать окончила Высшие женские медицинские курсы при Медико-хирургической академии в 1886 году со специализацией в гинекологии и работала врачом.

В 1902 году семья переехала в Киев, где 20 августа того же года отец был записан присяжным поверенным округа Киевской судебной палаты. Там, 14 августа 1909 года, Н. Я. Мандельштам поступила в частную женскую гимназию Аделаиды Жекулиной на Большой Подвальной, дом 36. Скорее всего, гимназия была выбрана родителями как наиболее близкое учебное заведение к месту проживания семьи (улица Рейтарская, дом 25). Особенностью гимназии Жекулиной было обучение девочек по программе мужских гимназий. Успешно сдав вступительные испытания, Надежда, тем не менее, училась средне. Она имела оценку «отлично» по истории, «хорошо» - по физике и географии и «удовлетворительно» по иностранным языкам (латинский, немецкий, французский, английский). Кроме того, в детстве Надежда несколько раз посещала вместе с родителями страны Западной Европы - Германию, Францию и Швейцарию. После окончания гимназии Надежда поступила на юридический факультет университета Святого Владимира в Киеве, однако учёбу бросила. В годы революции училась в мастерской известной художницы А. А. Экстер.

1 мая 1919 года в киевском кафе «Х. Л. А.М» Н. Я. знакомится с О. Э. Мандельштамом. Начало романа известного поэта с молодой художницей зафиксировал в своём дневнике литературовед А. И. Дейч:

«Товарищ чёрных дней»

16 мая 1934 года Осип Мандельштам был арестован за написание и чтение стихов и помещён во внутреннюю тюрьму здания ОГПУ на Лубянской площади. 26 мая 1934 года, на Особом совещании при Коллегии ОГПУ Осип Мандельштам был приговорён к высылке на три года в Чердынь. Надежда Яковлевна была вызвана на совместный с мужем допрос, на котором ей было предложено сопровождать мужа в ссылку. Вскоре после прибытия в Чердынь, первоначальное решение было пересмотрено. Ещё 3 июня она сообщила родственникам поэта, что Мандельштам в Чердыни «психически болен, бредит». 5 июня 1934 г. Н. И. Бухарин пишет письмо И. В. Сталину, где сообщает о тяжёлом положении поэта. В итоге 10 июня 1934 г. дело было пересмотрено и вместо ссылки Осипу Мандельштаму разрешили проживание в любом выбранном им городе СССР, кроме 12 крупных городов (в список запрещённых входили Москва, Ленинград, Киев и др.). Следователь, вызвавший супругов, чтобы сообщить им эту новость, потребовал, чтобы они выбрали город при нём, не раздумывая. Вспомнив, что в Воронеже живёт их знакомый, они решили уехать туда. В Воронеже они познакомились с поэтом С. Б. Рудаковым и преподавателем Воронежского авиатехникума Н. Е. Штемпель. С последней Н. Я. Мандельштам поддерживала дружеские отношения на протяжении всей жизни. Все эти и последующие за ними события подробно описаны в книге Надежды Яковлевны «Воспоминания».

Надежда Яковлевна Мандельштам

Воспоминания

Бабье лицо уставилось в стекло окна, и по стеклу поползла жидкость слез, будто баба их держала все время наготове.

Только то крепко, подо что кровь протечет. Только забыли, негодяи, что крепко-то оказывается не у тех, которые кровь прольют, а у тех, чью кровь прольют. Вот он - закон крови на земле.

ПлатоновДостоевский. Из записных книжек

Майская ночь

Дав пощечину Алексею Толстому , О. М. немедленно вернулся в Москву и оттуда каждый день звонил по телефону Анне Андреевне и умолял ее приехать. Она медлила, он сердился. Уже собравшись и купив билет, она задумалась, стоя у окна. «Молитесь, чтобы вас миновала эта чаша?» - спросил Пунин, умный, желчный и блестящий человек. Это он, прогуливаясь с Анной Андреевной по Третьяковке, вдруг сказал: «А теперь пойдем посмотреть, как вас повезут на казнь». Так появились стихи : «А после на дровнях, в сумерки, В навозном снегу тонуть. Какой сумасшедший Суриков Мой последний напишет путь?» Но этого путешествия ей совершить не пришлось: «Вас придерживают под самый конец», - говорил Николай Николаевич Пунин, и лицо его передергивалось тиком. Но под конец ее забыли и не взяли, зато всю жизнь она провожала друзей в их последний путь, в том числе и Лунина.

На вокзал встречать Анну Андреевну поехал Лева - он в те дни гостил у нас. Мы напрасно передоверили ему это несложное дело - он, конечно, умудрился пропустить мать, и она огорчилась: все шло не так, как обычно. В тот год Анна Андреевна часто к нам ездила и еще на вокзале привыкла слышать первые мандельштамовские шутки. Ей запомнилось сердитое «Вы ездите со скоростью Анны Карениной», когда однажды опоздал поезд и - «Что вы таким водолазом вырядились?» - в Ленинграде шли дожди, и она приехала в ботиках и резиновом плаще с капюшоном, а в Москве солнце пекло во всю силу. Встречаясь, они становились веселыми и беззаботными, как мальчишка и девчонка, встретившиеся в Цехе поэтов. «Цыц, - кричала я. - Не могу жить с попугаями!» Но в мае 1934 года они не успели развеселиться.

День тянулся мучительно долго. Вечером явился переводчик Бродский и засел так прочно, что его нельзя было сдвинуть с места. В доме хоть шаром покати - никакой еды. О. М. отправился к соседям раздобыть что-нибудь на ужин Анне Андреевне… Бродский устремился за ним, а мы-то надеялись, что, оставшись без хозяина, он увянет и уйдет. Вскоре О. М. вернулся с добычей - одно яйцо, но от Бродского не избавился. Снова засев в кресло, Бродский продолжал перечислять любимые стихи своих любимых поэтов - Случевского и Полонского, а знал он поэзию и нашу, и французскую до последней ниточки. Так он сидел, цитировал и вспоминал, а мы поняли причину этой назойливости лишь после полуночи.

Приезжая, Анна Андреевна останавливалась у нас в маленькой кухоньке - газа еще не провели, и я готовила нечто вроде обеда в коридоре на керосинке, а бездействующая газовая плита из уважения к гостье покрывалась клеенкой и маскировалась под стол. Кухню прозвали капищем. "Что вы валяетесь, как идолище, в своем капище? - спросил раз Нарбут, заглянув на кухню к Анне Андреевне. - Пошли бы лучше на какое-нибудь заседание посидели… " Так кухня стала капищем, и мы сидели там вдвоем, предоставив О. М. на растерзание стихолюбивому Бродскому, когда внезапно около часа ночи раздался отчетливый, невыносимо выразительный стук. «Это за Осей», - сказала я и пошла открывать.

За дверью стояли мужчины - мне показалось, что их много, - все в штатских пальто. На какую-то ничтожную долю секунды вспыхнула надежда, что это еще не то: глаз не заметил форменной одежды, скрытой под коверкотовыми пальто. В сущности, эти коверкотовые пальто тоже служили формой, только маскировочной, как некогда гороховые, но я этого еще не знала.

Надежда тотчас рассеялась, как только незваные гости переступили порог.

Я по привычке ждала «Здравствуйте!», или «Это квартира Мандельштама?», или «Дома?», или, наконец, «Примите телеграмму»… Ведь посетитель обычно переговаривается через порог с тем, кто открыл дверь, и ждет, чтобы открывший посторонился и пропустил его в дом. Но ночные посетители нашей эпохи не придерживались этого церемониала, как, вероятно, любые агенты тайной полиции во всем мире и во все времена. Не спросив ни о чем, ничего не дожидаясь, не задержавшись на пороге ни единого мига, они с неслыханной ловкостью и быстротой проникли, отстранив, но не толкнув меня, в переднюю, и квартира сразу наполнилась людьми. Уже проверяли документы и привычным, точным и хорошо разработанным движением гладили нас по бедрам, прощупывая карманы, чтобы проверить, не припрятано ли оружие.

Из большой комнаты вышел О. М. «Вы за мной?» - спросил он. Невысокий агент, почти улыбнувшись, посмотрел на него: «Ваши документы». О. М. вынул из кармана паспорт.

Проверив, чекист предъявил ему ордер. О. М. прочел и кивнул.

На их языке это называлось «ночная операция». Как я потом узнала, все они твердо верили, что в любую ночь и в любом из наших домов они могут встретиться с сопротивлением. В их среде для поддержания духа муссировались романтические легенды о ночных опасностях. Я сама слышала рассказ о том, как Бабель, отстреливаясь, опасно ранил одного из «наших», как выразилась повествовательница, дочь крупного чекиста, выдвинувшегося в 37 году. Для нее эти легенды были связаны с беспокойством за ушедшего на «ночную работу» отца, добряка и баловника, который так любил детей и животных, что дома всегда держал на коленях кошку, а дочурку учил никогда не признаваться в своей вине и на все упрямо отвечать «нет». Этот уютный человек с кошкой не мог простить подследственным, что они почему-то признавались во всех возводимых на них обвинениях. «Зачем они это делали? - повторяла дочь за отцом. - Ведь этим они подводили и себя, и нас!»… А «мы» означало тех, кто по ночам приходил с ордерами, допрашивал и выносил приговоры, передавая в часы досуга своим друзьям увлекательные рассказы о ночных опасностях. А мне чекистские легенды о ночных страстях напоминают о крошечной дырочке в черепе осторожного, умного, высоколобого Бабеля, который в жизни, вероятно, не держал в руках пистолета.

В наши притихшие, нищие дома они входили, как в разбойничьи притоны, как в хазу, как в тайные лаборатории, где карбонарии в масках изготовляют динамит и собираются оказать вооруженное сопротивление. К нам они вошли в ночь с тринадцатого на четырнадцатое мая 1934 года.

Проверив документы, предъявив ордер и убедившись, что сопротивления не будет, приступили к обыску. Бродский грузно опустился в кресло и застыл. Огромный, похожий на деревянную скульптуру какого-то чересчур дикого народа, он сидел и сопел, сопел и храпел, храпел и сидел. Вид у него был злой и обиженный. Я случайно к нему с чем-то обратилась, попросила, кажется, найти на полках книги, чтобы дать с собой О. М., но он отругнулся: «Пускай Мандельштам сам ищет», - и снова засопел. Под утро, когда мы уже свободно ходили по комнатам и усталые чекисты даже не скашивали нам вслед глаза, Бродский вдруг очнулся, поднял, как школьник, руку и попросил разрешения выйти в уборную. Чин, распоряжавшийся обыском, насмешливо на него поглядел: «Можете идти домой», - сказал он. «Что?» - удивленно переспросил Бродский. «Домой», - повторил чекист и отвернулся. Чины презирали своих штатских помощников, а Бродский был, вероятно, к нам подсажен, чтобы мы, услыхав стук, не успели уничтожить каких-нибудь рукописей.