Карамазовы читать онлайн. Федор достоевский - братья карамазовы. Случай на железной дороге

Книга вторая. Неуместное собрание.
I. Приехали в монастырь
II. Старый шут
III. Верующие бабы
IV. Маловерная дама
V. Бу ди, бу ди
VI. Зачем живет такой человек!
VII. Семинарист-карьерист
VIII. Скандал

Книга третья. Сладострастники.
I. В лакейской
II. Лизавета Смердящая
III. Исповедь горячего сердца. В стихах
IV. Исповедь горячего сердца. В анекдотах
V. Исповедь горячего сердца. "Вверх пятами"
VI. Смердяков
VII. Контроверза
VIII. За коньячком
IX. Сладострастники
X. Обе вместе
XI. Еще одна погибшая репутация

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Книга четвертая. Надрывы.
I. Отец Ферапонт
II. У отца
III. Связался со школьниками
IV. У Хохлаковых
V. Надрыв в гостиной
VI. Надрыв в избе
VII. И на чистом воздухе

Книга пятая. Pro и contra .
I. Сговор
II. Смердяков с гитарой
III. Братья знакомятся
IV. Бунт
V. Великий инквизитор
VI. Пока еще не очень ясная
VII. "С умным человеком и поговорить любопытно"

Книга шестая. Русский инок.
I. Старец Зосима и гости его
II. Из жития в бозе преставившегося иеросхимонаха старца Зосимы, составлено с собственных слов его Алексеем Федоровичем Карамазовым. Сведения биографические
а) О юноше -- брате старца Зосимы
б) О священном писании в жизни отца Зосимы
в) Воспоминание о юности и молодости старца Зосимы еще в миру. Поединок
г) Таинственный посетитель
III. Из бесед и поучений старца Зосимы
д) Нечто об иноке русском и о возможном значении его
е) Нечто о господах и слугах и о том, возможно ли господам и слугам стать взаимно по духу братьями
ж) О молитве, о любви и о соприкосновении мирам иным
з) Можно ли быть судиею себе подобных? О вере до конца
и) О аде и адском огне, рассуждение мистическое

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Книга седьмая. Алеша.
I. Тлетворный дух.
II. Такая минутка.
III. Луковка.
IV. Кана Галилейская.

Книга осьмая. Митя.
I. Кузьма Самсонов.
II. Лягавый.
III. Золотые прииски.
IV. В темноте.
V. Внезапное решение.
VI. Сам еду!
VII. Прежний и бесспорный.
VIII. Бред.

Книга девятая. Предварительное следствие.
I. Начало карьеры чиновника Перхотина.
II. Тревога.
III. Хождение души по мытарствам. Мытарство первое.
IV. Мытарство второе.
V. Третье мытарство.
VI. Прокурор поймал Митю.
VII. Великая тайна Мити. Освистали.
VIII. Показание свидетелей. Дитё.
IX. Увезли Митю.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Книга десятая. Мальчики.
I. Коля Красоткин.
II. Детвора.
III. Школьник.
IV. Жучка.
V. У Илюшиной постельки.
VI. Раннее развитие.
VII. Илюша.

Книга одиннадцатая. Брат Иван Федорович.
I. У Грушеньки.
II. Больная ножка.
III. Бесенок.
IV. Гимн и секрет.
V. Не ты, не ты!
VI. Первое свидание со Смердяковым.
VII. Второй визит к Смердякову.
VIII. Третье и последнее свидание со Смердяковым.
IX. Чорт Кошмар Ивана Федоровича.
X. "Это он говорил!"

Книга двенадцатая. Судебная ошибка.
I. Роковой день.
II. Опасные свидетели.
III. Медицинская экспертиза и один фунт орехов.
IV. Счастье улыбается Мите.
V. Внезапная катастрофа.
VI. Речь прокурора. Характеристика.
VII. Обзор исторический.
VIII. Трактат о Смердякове.
IX. Психология на всех парах. Скачущая тройка. Финал речи прокурора.
X. Речь защитника. Палка о двух концах.
XI. Денег не было. Грабежа не было.
XII. Да и убийства не было.
XIII. Прелюбодей мысли.
XIV. Мужички за себя постояли.

Эпилог.
I. Проекты спасти Митю.
II. На минутку ложь стала правдой.
III. Похороны Илюшечки. Речь у камня.

ПРИМЕЧАНИЯ

Вторая и третья часть романа печатались с некоторыми перерывами. Роман, который предполагалось закончить в 1879 г., продолжал печататься в 1880 г., причем до июля 1880 г. не в каждой книжке журнала, и лишь начиная с этого месяца до ноября -- без перерыва.

Постоянные нарекания на растягивание одного романа на два года, в чем видели коммерческие соображения издателя, вызвали со стороны Достоевского следующее письмо, напечатанное в декабрьской книжке "Русского Вестника" [настоящее письмо сверено с автографом, хранящимся в Пушкинском Доме и впервые опубликованным Б. Л. Модзалевским в журн. "Былое" 1919 г. № 15 стр. 114-115. Автограф имеет мелкие отличия в пунктуации от текста "Русского Вестника" ]) (стр. 907-908):

ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ "РУССКОГО ВЕСТНИКА"

Милостивый Государь
Михаил Никифорович,

В начале нынешнего года, начиная печатать в "Русском Вестнике" мой роман "Братья Карамазовы", я, помню это, дал Вам твердое обещание окончить его в этом же году. Но я рассчитывал на прежние мои силы и на прежнее здоровье и вполне был убежден, что данное обещание сдержу. К моему несчастью случилось иначе: Я успел написать лишь часть моего романа, а окончание его принужден перенести в будущий 1880-й год. Даже и теперь для декабрьской книжки не успел выслать в Редакцию ничего, и девятую книгу моего рассказа принужден отложить на январский номер "Русского Вестника" будущего года, тогда как еще месяц тому уверенно обещал Редакции закончить эту девятую книгу в декабре. И вот вместо нее посылаю Вам лишь это письмо, которое и прошу убедительно напечатать в уважаемом Вашем журнале. Это письмо дело моей совести: Пусть обвинения за неоконченный роман, если будут они, падут лишь на одного меня, а не коснутся Редакции "Русского Вестника", которую если и мог бы в чем упрекнуть, в данном случае, иной обвинитель, то разве в чрезвычайной деликатности ко мне как к писателю и в постоянной терпеливой снисходительности к моему ослабевшему здоровью.

Кстати, пользуюсь случаем, чтоб исправить одну мою ошибку, вернее простой недосмотр. Роман мой "Братья Карамазовы" я пишу "книгами". Вторая часть романа началась с четвертой книги. Когда же заключилась шестая книга, я забыл обозначить, что этою шестою книгой окончилась вторая часть романа. Таким образом третью часть надо считать с седьмой книги, а заключится эта третья часть именно тою девятою книгой, которая предназначалась на декабрьский номер "Русского Вестника" и которую обещаю теперь выслать непременно на январский номер будущего года. Так что на будущий год останется лишь четвертая и последняя часть романа, которую и попрошу Вас начать печатать с мартовской (третьей) книги "Русского Вестника". Этот перерыв в один месяц мне опять необходим всё по той же причине: по слабому моему здоровью, хотя и надеюсь, начав с мартовской книжки, окончить роман уже без перерывов.

Свое обещание, выраженное в конце письма, Достоевский выполнил лишь отчасти. Четвертая часть началась с апрельской Книги, после которой последовал двухмесячный перерыв. Затем роман стал печататься уже без перерывов. Последнюю часть (эпилог) Достоевский послал в журнал 8 ноября 1880 г. и она помещена в ноябрьской книжке.

Вскоре по окончании романа в журнале Достоевский выпустил отдельное издание, помеченное следующим 1881 годом.

В отдельном издании заметна авторская правка. Выправлено то, что в журнальной корректуре не было доведено до конца. Так врач, именовавшийся в журнале то Варвецким (стр. 126), то Первинским (стр. 270), в отдельном изд. именуется Варвинским. Мальчик Сибиряков (стр. 218), названный в конце романа Карташовым (стр. 433), в отдельном издании носит везде это последнее имя. Возраст Коли и его сверстников, который в процессе корректуры был увеличен на один год, в журнальном тексте был не везде исправлен. Эти оставшиеся неисправленными места выправлены в отдельном издании.

Но кроме работы по исправлению корректурных просмотров, оставшихся в журнале, имеется сквозная стилистическая правка, которой подверглась последняя глава Эпилога. Эта работа, напоминающая работу над "Бедными людьми", в основном сводится к уничтожению уменьшительных форм и устранению некоторых мотивов (напр. о том, что дети плакали; см. стр. 431 и 432).

[Ф.М.Достоевский ] |[«Братья Карамазовы» - Оглавление ]|[Библиотека «Вехи» ]
© 2001, Библиотека «Вехи»

Федор Михайлович Достоевский

БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ

Посвящается Анне Григорьевне Достоевской

Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода.

Евангелие от Иоанна, Глава XII, 24.

Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но однако сам знаю, что человек он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы в роде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его своим героем? Что сделал он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фактов его жизни?

Последний вопрос самый роковой, ибо на него могу лишь ответить: «Может быть увидите сами из романа». Ну а коль прочтут роман и не увидят, не согласятся с примечательностью моего Алексея Федоровича? Говорю так, потому что с прискорбием это предвижу. Для меня он примечателен, но решительно сомневаюсь, успею ли это доказать читателю. Дело в том, что это пожалуй и деятель, но деятель неопределенный, не выяснившийся. Впрочем странно бы требовать в такое время как наше от людей ясности. Одно, пожалуй, довольно несомненно: это человек странный, даже чудак. Но странность и чудачество скорее вредят, чем дают право на внимание, особенно когда все стремятся к тому, чтоб объединить частности и найти хоть какой-нибудь общий толк во всеобщей бестолочи. Чудак же в большинстве случаев частность и обособление. Не так ли?

Вот если вы не согласитесь с этим последним тезисом, и ответите: «Не так» или «не всегда так», то я пожалуй и ободрюсь духом на счет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо не только чудак «не всегда» частность и обособление, а напротив бывает так, что он-то пожалуй и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи – все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались…

Я бы впрочем не пускался в эти весьма нелюбопытные и смутные объяснения и начал бы просто-за-просто без предисловия: понравится, так и так прочтут; но беда в том, что жизнеописание-то у меня одно, а романов два. Главный роман второй, – это деятельность моего героя уже в наше время, именно в наш теперешний текущий момент. Первый же роман произошел еще тринадцать лет назад, и есть почти даже и не роман, а лишь один момент из первой юности моего героя. Обойтись мне без этого первого романа невозможно, потому что многое во втором романе стало бы непонятным. Но таким образом еще усложняется первоначальное мое затруднение: если уж я, то-есть сам биограф, нахожу, что и одного-то романа может быть было бы для такого скромного и неопределенного героя излишне, то каково же являться с двумя и чем объяснить такую с моей стороны заносчивость?

Теряясь в разрешении сих вопросов, решаюсь их обойти безо всякого разрешения. Разумеется, прозорливый читатель уже давно угадал, что я с самого начала к тому клонил, и только досадовал на меня, зачем я даром трачу бесплодные слова и драгоценное время. На это отвечу уже в точности: тратил я бесплодные слова и драгоценное время, во-первых, из вежливости, а во-вторых, из хитрости: «все-таки, дескать, заране в чем-то предупредил». Впрочем я даже рад тому, что роман мой разбился сам собою на два рассказа «при существенном единстве целого»: познакомившись с первым рассказом, читатель уже сам определит: стоит ли ему приниматься за второй? Конечно никто ничем не связан, можно бросить книгу и с двух страниц первого рассказа, с тем чтоб и не раскрывать более. Но ведь есть такие деликатные читатели, которые непременно захотят дочитать до конца, чтоб не ошибиться в беспристрастном суждении, таковы например все русские критики. Так вот пред такими-то все-таки сердцу легче: несмотря на всю их аккуратность и добросовестность все-таки даю им самый законный предлог бросить рассказ на первом эпизоде романа. Ну вот и все предисловие. Я совершенно согласен, что оно лишнее, но так как оно уже написано, то пусть и останется.

А теперь к делу.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

КНИГА ПЕРВАЯ

«ИСТОРИЯ ОДНОЙ СЕМЕЙКИ»

I. Федор Павлович Карамазов.

Алексей Федорович Карамазов был третьим сыном помещика нашего уезда Федора Павловича Карамазова, столь известного в свое время (да и теперь еще у нас припоминаемого) по трагической и темной кончине своей, приключившейся ровно тринадцать лет назад и о которой сообщу в своем месте. Теперь же скажу об этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти не жил в своем поместьи) лишь то, что это был странный тип, довольно часто однако встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, – но из таких однако бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только кажется одни эти. Федор Павлович, например, начал почти что ни с чем, помещик он был самый маленький, бегал обедать по чужим столам, норовил в приживальщики, а между тем в момент кончины его у него оказалось до ста тысяч рублей чистыми деньгами. И в то же время он все-таки всю жизнь свою продолжал быть одним из бестолковейших сумасбродов по всему нашему уезду. Повторю еще: тут не глупость; большинство этих сумасбродов довольно умно и хитро, – а именно бестолковость, да еще какая-то особенная, национальная.

Он был женат два раза и у него было три сына, – старший, Дмитрий Федорович, от первой супруги, а остальные два, Иван и Алексей, от второй. Первая супруга Федора Павловича была из довольно богатого и знатного рода дворян Миусовых, тоже помещиков нашего уезда. Как именно случилось, что девушка с приданым, да еще красивая и сверх того из бойких умниц, столь не редких у нас в теперешнее поколение, но появлявшихся уже и в прошлом, могла выйти замуж за такого ничтожного «мозгляка», как все его тогда называли, объяснять слишком не стану. Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого впрочем всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила однако же тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега похожего на утес в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на Шекспировскую Офелию, и даже так, что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства может быть не произошло бы вовсе. Факт этот истинный, и надо думать, что в нашей русской жизни, в два или три последние поколения, таких или однородных с ним фактов происходило не мало. Подобно тому и поступок Аделаиды Ивановны Миусовой был без сомнения отголоском чужих веяний и тоже пленной мысли раздражением. Ей может быть захотелось заявить женскую самостоятельность, пойти против общественных условий, против деспотизма своего родства и семейства, а услужливая фантазия убедила ее, положим на один только миг, что Федор Павлович, несмотря на свой чин приживальщика, все-таки один из смелейших и насмешливейших людей той, переходной ко всему лучшему, эпохи, тогда как он был только злой шут и больше ничего. Пикантное состояло еще и в том, что дело обошлось увозом, а это очень прельстило Аделаиду Ивановну. Федор же Павлович на все подобные пассажи был даже и по социальному своему положению весьма тогда подготовлен, ибо страстно желал устроить свою карьеру, хотя чем бы то ни было; примазаться же к хорошей родне и взять приданое было очень заманчиво. Что же до обоюдной любви, то ее вовсе, кажется, не было – ни со стороны невесты, ни с его стороны, несмотря даже на красивость Аделаиды Ивановны. Так что случай этот был может быть единственным в своем роде в жизни Федора Павловича, сладострастнейшего человека во всю свою жизнь, в один миг готового прильнуть к какой угодно юпке, только бы та его поманила. А между тем одна только эта женщина не произвела в нем со страстной стороны никакого особенного впечатления.

Аделаида Ивановна, тотчас же после увоза, мигом разглядела, что мужа своего она только презирает и больше ничего. Таким образом следствия брака обозначились с чрезвычайною быстротой. Несмотря на то, что семейство даже довольно скоро примирилось с событием и выделило беглянке приданое, между супругами началась самая беспорядочная жизнь и вечные сцены. Рассказывали, что молодая супруга выказала при том несравненно более благородства и возвышенности, нежели Федор Павлович, который, как известно теперь, подтибрил у нее тогда же, разом, все ее денежки, до двадцати пяти тысяч, только что она их получила, так что тысячки эти с тех пор решительно как бы канули для нее в воду. Деревеньку же и довольно хороший городской дом, которые тоже пошли ей в приданое, он долгое время и изо всех сил старался перевести на свое имя чрез совершение какого-нибудь подходящего акта, и наверно бы добился того из одного так-сказать презрения и отвращения к себе, которое он возбуждал в своей супруге ежеминутно своими бесстыдными вымогательствами и вымаливаниями, из одной ее душевной усталости, только чтоб отвязался. Но к счастию вступилось семейство Аделаиды Ивановны и ограничило хапугу. Положительно известно, что между супругами происходили нередкие драки, но по преданию бил не Федор Павлович, а била Аделаида Ивановна, дама горячая, смелая, смуглая, нетерпеливая, одаренная замечательною физическою силой. Наконец она бросила дом и сбежала от Федора Павловича с одним погибавшим от нищеты семинаристом-учителем, оставив Федору Павловичу на руках трехлетнего Митю. Федор Павлович мигом завел в доме целый гарем и самое забубенное пьянство, а в антрактах ездил чуть не по всей губернии и слезно жаловался всем и каждому на покинувшую его Аделаиду Ивановну, при чем сообщал такие подробности, которые слишком бы стыдно было сообщать супругу о своей брачной жизни. Главное, ему как будто приятно было и даже льстило разыгрывать пред всеми свою смешную роль обиженного супруга и с прикрасами даже расписывать подробности о своей обиде. «Подумаешь, что вы, Федор Павлович, чин получили, так вы довольны несмотря на всю вашу горесть», говорили ему насмешники. Многие даже прибавляли, что он рад явиться в подновленном виде шута и что нарочно, для усиления смеха, делает вид, что не замечает своего комического положения. Кто знает, впрочем, может быть было это в нем и наивно. Наконец ему удалось открыть следы своей беглянки. Бедняжка оказалась в Петербурге, куда перебралась с своим семинаристом и где беззаветно пустилась в самую полную эманципацию. Федор Павлович немедленно захлопотал и стал собираться в Петербург, – для чего? – он конечно и сам не знал. Право, может быть он бы тогда и поехал; но предприняв такое решение, тотчас же почел себя в особенном праве, для бодрости, пред дорогой, пуститься вновь в самое безбрежное пьянство. И вот в это-то время, семейством его супруги получилось известие о смерти ее в Петербурге. Она как-то вдруг умерла, где-то на чердаке, по одним сказаниям от тифа, а по другим, будто бы с голоду. Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный, говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «ныне отпущаеши», а по другим плакал навзрыд как маленький ребенок и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение. Очень может быть, что было и то и другое, то-есть, что и радовался он своему освобождению и плакал по освободительнице, все вместе. В большинстве случаев люди, даже злодеи, гораздо наивнее и простодушнее, чем мы вообще о них заключаем. Да и мы сами тоже.

Произведение «Мальчики» является десятой книгой четвёртой части романа Ф. М. Достоевского « ». На нашем сайте можно прочитать краткое содержание «Мальчики» по главам для подготовки к уроку литературы или читательского дневника:

Ф. М. Достоевский «Мальчик» краткое содержание повести по главам:

Мальчик-гимназист приходит к умирающему от тяжёлой болезни другу, чтобы помириться с ним.

Коля Красоткин

Тридцатилетняя вдова губернского секретаря Красоткина жила «своим капиталом» в небольшом чистеньком домике. Муж этой симпатичной, робкой и нежной дамочки умер тринадцать лет назад. Выйдя замуж лет в восемнадцать, она прожила в браке всего год, но успела родить сына Колю, которому и посвятила «всю себя».

Всё детство мать трепетала над сыном, а когда мальчик поступил в прогимназию, «бросилась изучать вместе с ним все науки, чтобы помогать ему и репетировать с ним уроки». Колю начали было дразнить «маменькиным сынком», но характер у него оказался сильным, и он сумел отстоять себя.

Учился Коля хорошо, видя уважение одноклассников, не возносился, вёл себя дружелюбно и умел сдерживать свой характер, особенно при общении со старшими. Коля был самолюбив, и даже мать сумел подчинить своей воле. Вдова охотно подчинялась сыну, но иногда ей казалось, что мальчик «бесчувствен» и «мало её любит». Она ошибалась - Коля очень любил маму, но не переносил «телячьих нежностей».

Время от времени Коля любил пошалить - начудесить и порисоваться. От отца в доме осталось несколько книг, и мальчик «прочёл кое-что, чего бы ему нельзя ещё давать читать в его возрасте». Это неуместное чтение повлекло за собой более серьёзные шалости.

Однажды летом вдова повезла сына в гости к своей подруге, муж которой служил на железно­дорожной станции. Там Коля поспорил с местными мальчишками, что пролежит неподвижно под несущимся на всех парах поездом.

Эти пятнадцатилетние слишком уж задирали пред ним нос и сперва даже не хотели считать его товарищем, как «маленького», что было уже нестерпимо обидно.

Коля выиграл спор, но потерял сознание, когда поезд проезжал над ним, о чём и признался некоторое время спустя насмерть перепуганной матушке. Известие об этом «подвиге» долетело до прогимназии, и за Колей окончательно укрепилась репутация «отчаянного».

Мальчика даже собрались исключить, но за него заступился учитель Дарданелов, влюблённый в госпожу Красоткину. Благодарная вдова дала учителю небольшую надежду на взаимность, а Коля начал относиться к нему почтительней, хотя и презирал Дарданелова за «чувства».

Вскоре после этого Коля притащил в дом дворняжку, назвал её Перезвоном, запер в своей комнате, никому не показывал и усердно обучал всяким фокусам.

Детвора

Стоял морозный ноябрь. Был выходной. Коля хотел выйти «по одному весьма важному делу», но не мог, так как из дому все разошлись, и он остался присматривать за детьми, - братом и сестрой, - которых очень любил и называл «пузырями».

Дети принадлежали соседке Красоткиных, жене доктора, который бросил семью. Служанка докторши собралась рожать, и обе дамы повезли её к повивальной бабке, а Агафья, служившая Красоткиным, задержалась на базаре.

Мальчика сильно позабавили рассуждения «пузырей» о том, откуда берутся дети. Брат и сестра боялись оставаться дома одни, и Коле пришлось их развлекать - показывать им игрушечную пушечку, которая может стрелять, и заставлять Перезвона делать всякие трюки. Наконец, вернулась Агафья, и Коля отбыл по своему важному делу, прихватив с собой Перезвона.

Школьники

Коля встретился с одиннадца­тилетним мальчиком Смуровым, сыном зажиточного чиновника, который был младше Красоткина на два класса. Родители Смурова запрещали сыну водиться с «отчаянным шалуном» Красоткиным, поэтому общались мальчики тайком.

Школьники отправились к своему другу Ильюше Снегирёву, который был тяжело болен и уже не вставал с постели. Алексей Карамазов уговорил ребят навещать Ильюшу, чтобы скрасить его последние дни.

Колю удивляло, что Карамазов возится с малышнёй, когда в его собственной семье беда - скоро будут судить за отцеубийство его старшего брата. Для Красоткина Алексей был загадочной личностью, и мальчик мечтал с ним познакомиться.

Мальчики шли через базарную площадь. Коля объявил Смурову, что стал социалистом и сторонником всеобщего равенства, затем заговорил о раннем морозе, к которому люди ещё не привыкли. У людей всё привычка, во всём, даже в государ­ственных и в политических отношениях. Привычка - главный двигатель.

По дороге Коля заговаривал и задирался с мужиками и торговками, заявляя, что любит «поговорить с народом». Он даже умудрился устроить небольшой скандал на пустом месте и запутать молодого парня-приказчика.

Подойдя к дому штабс-капитана Снегирёва, Коля велел Смурову вызвать Карамазова, желая сперва с ним «обнюхаться».

Жучка

Коля с волнением ждал Карамазова - «что-то было во всех выслушанных им рассказах об Алёше симпатическое и влекущее». Мальчик решил не ударить в грязь лицом, показать свою независимость, но боялся, что из-за маленького роста Карамазов не примет его как равного.

Алёша был рад увидеть Колю. В бреду Ильюша часто вспоминал друга и очень страдал, что тот не приходит. Коля рассказал Карамазову, как они познакомились. Красоткин заметил Ильюшу, когда тот ходил в пригото­ви­тельный класс. Одноклассники дразнили слабого мальчика, но тот не подчинялся и пытался давать им отпор. Эта непокорная гордость понравилась Коле, и он взял Ильюшу под свою защиту.

Вскоре Красоткин заметил, что мальчик слишком сильно к нему привязался. Будучи врагом «всяких телячьих нежностей», Коля начал относиться к Ильюше всё холоднее, дабы «вышколить характер» малыша.

Однажды Коля узнал, что лакей Карамазовых научил Ильюшу «зверской шутке» - завернуть в хлебный мякиш булавку и скормить это «угощение» голодной собаке. Булавку проглотила бездомная Жучка. Илюша был уверен, что собака погибла, и очень страдал. Коля решил восполь­зоваться Ильюшиными угрызениями совести и в воспита­тельных целях заявил, что больше с ним не разговаривает.

Коля намеревался «простить» Ильюшу через несколько дней, но одноклассники, видя, что он лишился защиты старшего, снова начали обзывать отца Ильюши «мочалкой». Во время одной из таких «баталий» малыша сильно избили. Коля, присутствовавший при этом, хотел за него заступиться, но Ильюше показалось, что бывший друг и покровитель тоже смеётся над ним, и он ткнул в бедро Красоткина перочинным ножом. В тот же день до предела возбуждённый Ильюша укусил за палец Алёшу. Затем малыш слёг. Коля очень раскаивался, что до сих пор не пришёл его навестить, но на то у него были свои причины.

Ильюша решил, что бог наказал его болезнью за убийство Жучки. Снегирёв с ребятами обыскали весь город, но собаку так и не нашли. Все надеялись, что Жучку найдёт Коля, но он заявил, что и не собирался этого делать.

Перед тем как войти к Ильюше, Коля спросил Карамазова, что представляет собой отец мальчика, штабс-капитан Снегирёв. В городе его считали шутом.

Есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство у них вроде злобной иронии на тех, которым в глаза они не смеют сказать правды от долговременной унизительной робости пред ними.

Снегирёв обожал сына. Алёша боялся, что после смерти Ильюши Снегирёв сойдёт с ума или от горя «лишит себя жизни».

Гордый Коля опасался, что ребята порассказали о нём Карамазову небылиц. Например, рассказали, что он на переменах играет с малышами в «казаки-разбойники». Но Алёша не видел в этом ничего плохого, считая игру «зарождающейся потребностью искусства в юной душе». Успокоенный Коля пообещал показать Ильюше некое «представление».

У Ильюшиной постельки

Тесная и бедная комнатка Снегирёвых была полна ребят из прогимназии. Алексей ненавязчиво, одного за другим, свёл их с Ильюшей, надеясь облегчить страдания мальчика. Не смог подступиться он только к независимому Красоткину, который заявил посланному к нему Смурову, что у него «свой расчёт», и он сам знает, когда пойти к больному.

Ильюша лежал в постели под образами, рядом сидела его безногая сестра и «полоумная маменька» - полубезумная женщина, поведением напоминавшая ребёнка. С тех пор как Ильюша заболел, штабс-капитан почти бросил пить и даже маменька стала молчаливой и задумчивой.

Снегирёв всячески пытался развеселить сына. Изредка он выбегал в сени и «начинал рыдать каким-то заливчатым, сотрясающимся плачем». И Снегирёв, и маменька радовались, когда их жилище наполнялось детским смехом.

Недавно семье Снегирёвых начала помогать богатая купчиха Катерина Ивановна. Она давала деньги и оплачивала регулярные визиты доктора, а штабс-капитан «забыл свой прежний гонор и смиренно принимал подаяние». Вот и сегодня ожидали знаменитого доктора из Москвы, которого Катерина Ивановна попросила посмотреть Ильюшу.

Коля был поражён тем, как изменился Ильюша за каких-то два месяца.

Он и вообразить не мог, что увидит такое похудевшее и пожелтевшее личико, такие горящие в лихорадочном жару и как будто ужасно увеличившиеся глаза, такие худенькие ручки.

Присев к постели друга, Коля безжалостно напомнил ему о сгинувшей Жучке, не замечая, что Алёша отрицательно качает головой. Затем Смуров открыл дверь, Коля свистнул, и в комнату вбежал Перезвон, в котором Ильюша узнал Жучку.

Коля рассказал, как несколько дней разыскивал собаку, а потом запер её у себя и научил разным трюкам. Именно поэтому он так долго не приходил к Ильюше. Красоткин не понимал, как убийственно могло повлиять на больного мальчика такое потрясение, иначе не выкинул бы «такую штуку». Наверное, только Алексей понимал, что больного опасно волновать, все остальные радовались, что Жучка жива.

Коля заставил перезвона показать все выученные трюки, а потом вручил Ильюше пушечку и книгу, которую специально для друга выменял у одноклассника. Пушечка сильно понравилась маменьке, и Ильюша великодушно уступил ей игрушку. Затем Коля рассказал больному все новости, в том числе и приключившуюся с ним недавно историю.

Гуляя по рыночной площади, Коля увидел стадо гусей и подбил одного глупого парня проверить, перережет ли колесо телеги гусиную шею. Гусь, конечно, погиб, а зачинщики попали к мировому судье. Тот решил, что гусь достанется парню, который заплатить рубль владельцу птицы. Колю же судья отпустил, пригрозив доложить начальству прогимназии.

Тут приехал важный московский доктор, и гостям пришлось на время покинуть комнату.

Раннее развитие

Красоткин получил возможность поговорить с Алексеем Карамазовым наедине, в сенях. Стремясь показаться взрослым и образованным, мальчик выложил ему свои соображения о боге, Вольтере, Белинском, социализме, медицине, месте женщины в современном обществе и прочих вещах. Тринадца­тилетний Коля считал, что бог нужен «для мирового порядка», Вольтер в бога не верил, но «любил человечество», Христос, живи он сейчас, непременно примкнул бы к революционерам, а «женщина есть существо подчинённое и должна слушаться».

Очень серьёзно выслушав Колю, Алёша изумился его раннему развитию. Выяснилось, что ни Вольтера с Белинским, ни «запрещённой литературы», кроме единственного выпуска журнала «Колокол», Красоткин толком не читал, однако обо всём имел твёрдое мнение. В голове его была настоящая «каша» из недочитанного, прочитанного слишком рано и до конца непонятого.

Алёше стало грустно, что этот молодой человек, ещё не начавший жить, уже извращён «всем этим грубым вздором» и слишком самолюбив, впрочем, как и все русские гимназисты, основное свойство которых - «никаких знаний и беззаветное самомнение».

Покажите вы ‹…› русскому школьнику карту звёздного неба, о которой он до тех пор не имел никакого понятия, и он завтра же возвратит вам эту карту исправленною.

Алёша считал, что Колю исправит общение с такими людьми как Снегирёвы. Коля рассказал Карамазову, как порой мучает его болезненное самолюбие. Иногда мальчику кажется, что весь мир смеётся над ним, и в ответ он сам начинает мучить окружающих, особенно мать.

Алёша заметил, что «в это самолюбие воплотился чёрт и залез во всё поколение», и посоветовал Коле не быть таким как все, тем более, что он всё ещё способен к самоосуждению. Он предвидел для Коли нелёгкую, но благословенную жизнь. Красоткин же был восхищён Карамазовым, особенно тем, что тот разговаривает с ним как с равным, и надеялся на долгую дружбу.

Ильюша

Пока Коля и Карамазов беседовали, столичный доктор осмотрел Ильюшу, его сестру, маменьку и вышел в сени. Красоткин слышал, как доктор заявил, что от него теперь ничего не зависит, но жизнь Ильюши можно продлить, если вывезти его в Италию не меньше, чем на год. Нимало не смущаясь окружающей его нищетой, доктор посоветовал Снегирёву отвезти дочь на Кавказ, а жену - в парижскую психиат­рическую клинику.

Колю так рассердила речь чванливого врача, что он грубо заговорил с ним и назвал «лекарем». Алёше пришлось прикрикнуть на Красоткина. Доктор в гневе затопал ногами и уехал, а штабс-капитан «затрясся от безмолвных рыданий».

Стиснув обоими кулаками свою голову, он начал рыдать, как-то нелепо взвизгивая, изо всей силы крепясь, однако, чтобы не услышали его взвизгов в избе.

Ильюша догадался, какой приговор вынес ему врач. Он попросил отца после его смерти взять себе другого мальчика, а Колю - приходить вместе с Перезвоном на его могилку. Затем умирающий мальчик крепко обнял Колю и отца.

Не выдержав, Красоткин спешно попрощался, выскочил в сени и заплакал. Заставший его там Алёша взял с мальчика обещание приходить к Ильюше как можно чаще.

Вы прочитали краткое содержание «Мальчики» Достоевский из романа «Братья Карамазовы».

Посвящается Анне Григорьевне Достоевской

Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода.

(Евангелие от Иоанна, гл. XII, ст. 24).

Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но, однако, сам знаю, что человек он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его своим героем? Что сделал он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фактов его жизни?

Последний вопрос самый роковой, ибо на него могу лишь ответить: «Может быть, увидите сами из романа». Ну а коль прочтут роман и не увидят, не согласятся с примечательностью моего Алексея Федоровича? Говорю так, потому что с прискорбием это предвижу. Для меня он примечателен, но решительно сомневаюсь, успею ли это доказать читателю. Дело в том, что это, пожалуй, и деятель, но деятель неопределенный, невыяснившийся. Впрочем, странно бы требовать в такое время, как наше, от людей ясности. Одно, пожалуй, довольно несомненно: это человек странный, даже чудак. Но странность и чудачество скорее вредят, чем дают право на внимание, особенно когда все стремятся к тому, чтоб объединить частности и найти хоть какой-нибудь общий толк во всеобщей бестолочи. Чудак же в большинстве случаев частность и обособление. Не так ли?

Вот если вы не согласитесь с этим последним тезисом и ответите: «Не так» или «не всегда так», то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо не только чудак «не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи – все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались…

Я бы, впрочем, не пускался в эти весьма нелюбопытные и смутные объяснения и начал бы просто-запросто без предисловия: понравится – так и так прочтут; но беда в том, что жизнеописание-то у меня одно, а романов два. Главный роман второй – это деятельность моего героя уже в наше время, именно в наш теперешний текущий момент. Первый же роман произошел еще тринадцать лет назад, и есть почти даже и не роман, а лишь один момент из первой юности моего героя. Обойтись мне без этого первого романа невозможно, потому что многое во втором романе стало бы непонятным. Но таким образом еще усложняется первоначальное мое затруднение: если уж я, то есть сам биограф, нахожу, что и одного-то романа, может быть, было бы для такого скромного и неопределенного героя излишне, то каково же являться с двумя и чем объяснить такую с моей стороны заносчивость?

Теряясь в разрешении сих вопросов, решаюсь их обойти безо всякого разрешения. Разумеется, прозорливый читатель уже давно угадал, что я с самого начала к тому клонил, и только досадовал на меня, зачем я даром трачу бесплодные слова и драгоценное время. На это отвечу уже в точности: тратил я бесплодные слова и драгоценное время, во-первых, из вежливости, а во-вторых, из хитрости: все-таки, дескать, заране в чем-то предупредил. Впрочем, я даже рад тому, что роман мой разбился сам собою на два рассказа «при существенном единстве целого»: познакомившись с первым рассказом, читатель уже сам определит: стоит ли ему приниматься за второй? Конечно, никто ничем не связан; можно бросить книгу и с двух страниц первого рассказа, с тем чтоб и не раскрывать более. Но ведь есть такие деликатные читатели, которые непременно захотят дочитать до конца, чтобы не ошибиться в беспристрастном суждении; таковы, например, все русские критики. Так вот перед такими-то все-таки сердцу легче: несмотря на всю их аккуратность и добросовестность, все-таки даю им самый законный предлог бросить рассказ на первом эпизоде романа. Ну вот и все предисловие. Я совершенно согласен, что оно лишнее, но так как оно уже написано, то пусть и останется.

А теперь к делу.

Алексей Федорович Карамазов был третьим сыном помещика нашего уезда Федора Павловича Карамазова, столь известного в свое время (да и теперь еще у нас припоминаемого) по трагической и темной кончине своей, приключившейся ровно тринадцать лет назад и о которой сообщу в своем месте. Теперь же скажу об этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти не жил в своем поместье) лишь то, что это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, – но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти. Федор Павлович, например, начал почти что ни с чем, помещик он был самый маленький, бегал обедать по чужим столам, норовил в приживальщики, а между тем в момент кончины его у него оказалось до ста тысяч рублей чистыми деньгами. И в то же время он все-таки всю жизнь свою продолжал быть одним из бестолковейших сумасбродов по всему нашему уезду. Повторю еще: тут не глупость; большинство этих сумасбродов довольно умно и хитро, – а именно бестолковость, да еще какая-то особенная, национальная.

Он был женат два раза, и у него было три сына: старший, Дмитрий Федорович, от первой супруги, а остальные два, Иван и Алексей, от второй. Первая супруга Федора Павловича была из довольно богатого и знатного рода дворян Миусовых, тоже помещиков нашего уезда. Как именно случилось, что девушка с приданым, да еще красивая и, сверх того, из бойких умниц, столь нередких у нас в теперешнее поколение, но появлявшихся уже и в прошлом, могла выйти замуж за такого ничтожного «мозгляка», как все его тогда называли, объяснять слишком не стану. Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе. Факт этот истинный, и надо думать, что в нашей русской жизни, в два или три последние поколения, таких или однородных с ним фактов происходило немало. Подобно тому и поступок Аделаиды Ивановны Миусовой был без сомнения отголоском чужих веяний и тоже пленной мысли раздражением. Ей, может быть, захотелось заявить женскую самостоятельность, пойти против общественных условий, против деспотизма своего родства и семейства, а услужливая фантазия убедила ее, положим, на один только миг, что Федор Павлович, несмотря на свой чин приживальщика, все-таки один из смелейших и насмешливейших людей той, переходной ко всему лучшему, эпохи, тогда как он был только злой шут, и больше ничего. Пикантное состояло еще и в том, что дело обошлось увозом, а это очень прельстило Аделаиду Ивановну. Федор же Павлович на все подобные пассажи был даже и по социальному своему положению весьма тогда подготовлен, ибо страстно желал устроить свою карьеру хотя чем бы то ни было; примазаться же к хорошей родне и взять приданое было очень заманчиво. Что же до обоюдной любви, то ее вовсе, кажется, не было – ни со стороны невесты, ни с его стороны, несмотря даже на красивость Аделаиды Ивановны. Так что случай этот был, может быть, единственным в своем роде в жизни Федора Павловича, сладострастнейшего человека во всю свою жизнь, в один миг готового прильнуть к какой угодно юбке, только бы та его поманила. А между тем одна только эта женщина не произвела в нем со страстной стороны никакого особенного впечатления.

Книга десятая
Мальчики

I
Коля Красоткин